Браки по расчету - [123]

Г л а в а т р е т ь я УДАР ЗА УДАРОМ

1

Десять лет назад, стало быть, еще до баталии в Ломбардии, когда Пецольд работал на кирпичном заводе в Котлярке, он однажды додумался до того, чтобы от имени всех рабочих попросить хозяина повысить им плату; а хозяин от имени тех же рабочих взял да и вышвырнул его на улицу. Тогда он со своей женой, рыжей Фанкой, бросил якорь на карлинском уксусном заводе Эккенера, но после нескольких лет работы у вонючего чана тяжело захворал легкими; его болезнь и заставила Эккенера отремонтировать цехи, а главное — устроить в них вентиляцию. А потом он сделался грузчиком у чешского экспедитора Мартина Недобыла, и однажды суровой зимой страшно обжег зазябшие руки, когда хотел согреть их, как тогда делалось, облив спиртом и поджегши его. От этого несчастья получили профит все недобыловские работники, потому что пани Валентина, чтобы искоренить варварский обычай — согревать руки горящим спиртом, — раздала им к рождеству по паре шерстяных рукавиц. Вот так вечно с ним: сам споткнется, возьмет на себя неприятность, обожжется на чем-нибудь, голову расшибет, — а другим польза. В старые времена, когда только создавались фамилии простых людей, как пить дать досталась бы ему фамилия Барашек, какую носят бесчисленные терпеливые и многострадальные чешские людишки; но он жил в девятнадцатом веке, его родовое прозвище уже несколько веков как сложилось и было зарегистрировано официально, и назывался он, бог весть почему, Пецольд; «Барашком» же его звали просто в шутку.

Его маменька, известная нам бабка Пецольдова, строга была к сыну. «Никуда ты не пойдешь, овечка божья», — заявила она ему, когда он в воскресенье — дело было уже в шестьдесят восьмом году, накануне дня св. Вацлава, патрона земли чешской, — выразил желание принять участие в завтрашней сходке на горе Витков, на «Жижкаперке», куда подметные листки приглашали рабочих Праги, Смихова и Карлина, чтобы там потолковать о «необходимости представительства от рабочего класса в политических делах, особливо о справедливом рабочем представительстве в сейме Королевства Чешского». Программа эта, как видно, вызывала резкий протест у бабки Пецольдовой.

— Попробуй только за порог выйти, — сказала она сыну между прочим, — как возьму кочергу да ахну тебя по башке. Очень надо тебе туда лезть, дубина! Тебя там не хватало! Ты у солидного хозяина работаешь, завтра святой Вацлав, у нас гусь с капустой и кнедликами — думаешь, у всех он есть?

Фанка, жена, была мягче.

— Не говори глупости, Матоуш, — сказала она, когда муж на бабкину отповедь робко отвечал, что это, как бы сказать, его святой долг — пойти на «Жижкаперк», и ничего с ним-де там не случится. — Как это ты говоришь, — ничего не случится? Почему это с тобой ничего не случится? С каких это пор с тобой ничего не может случиться? Мало ли уже в жизни с тобой случалось? И мало ли уже пересажали народу за всякие дурацкие сходки? Помни, у тебя дети!

Дети действительно были, четверо: старший Ферда, затем Карел, Руженка и Валентина. Ферда, парнишка проворный, — это он когда-то пас недобыловских лошадей, — был теперь в ученье на всем готовом, мальчиком в лавке у богатого Фанкиного родственника в Младой Болеслави. Лошадей вместо него пас его братишка Карел, шести с половиной лет, уже начавший и в школу кое-когда заглядывать. Руженке было только два годика, а Валентину, крестницу пани Валентины, Фанка еще кормила грудью. Вот уж глупость-то была, на старости лет двух детей на свет произвести, да еще девчонок, и бабка Пецольдова за это костила сына почем зря — да ведь после драки чего ж кулаками-то махать. Работая грузчиком, Пецольд вернул утраченное было здоровье — постоянное пребывание на свежем воздухе очистило легкие, а с возвращением здоровья вернулся и бес в ребро; тем более, что Фанка, работница уксусного завода Эккенера — она наклеивала там ярлыки, — в свои тридцать пять лет была еще аппетитна, с прекрасными рыжими как медь — или, вернее, как червонное золото, — волосами, с мягким, женственным лицом, которому придавала особое очарование большая веснушка, сидевшая прямо посреди левой щеки.

Услыхав от сына такие слова — что, мол, на Жижкову гору пойдут все рабочие, — бабка еще пуще рассвирепела. Да разве он, Пецольд, рабочий? Давно он не рабочий, он грузчик! Вот когда покличут на сходку всех грузчиков, тогда пусть идет себе с богом, а в дела рабочих нечего соваться. Или ему досадно, что они, Пецольды, на хорошем счету у пани-мамы (имелась в виду пани Валентина), и он хочет с ней расплеваться? Досадно ему, что они, Пецольды, в последние годы, слава богу, живут хорошо, и кур с гусями им позволяют держать, и Карлику незачем на фабрику бегать, и в школе он учится, и Ферда пристроен, и жилье у них даровое? Или он, орясина, желает вернуться к Эккенеру, опять там хворобу подхватить да помереть под забором?

Погорел Пецольд и со своим последним аргументом — а именно, что не один собирается пойти на «Жижкаперк», а что они сговорились с Фишлем, старым товарищем по уксусному чану у Эккенера. Кабы уж и пошел завтра на «Жижкаперк» Пецольд, — заявила бабка, — хотя он, конечно, никуда не пойдет, то уж Фишль был бы последним, с кем мы бы его отпустили. Или он забыл, как подсидел его Фишль?