Браки по расчету - [120]

Лиза пробродила еще добрый час по саду, сердитая, несчастная, она сама себе казалась тщеславной и смешной с этой парчовой книжкой Аннерль, которую захватила только для того, чтоб оттенить красочность своей наружности; она возненавидела даже желтые ленты, украшавшие туалет. Ну на что они, — злобно думала Лиза, — какой мне от них толк?

Мгновенным взором охватила она всю свою прошлую жизнь — и нашла ее бесплодной, пустой. Всегда, всегда одна — в девичестве одна, замуж вышла — опять одна, и вот попала в новое место, далеко от своего противного дома, впервые встретилась с человеком, который мог бы понять ее, — но по-прежнему она одна. Да, они могли бы понять друг друга, потому что он так же хорошо, как и она, знает, что есть на свете другие вещи, достойные внимания и интереса, — не только родина, патриотизм, война, торговля, общественная деятельность: есть еще звезды, поэзия, красота. Ну что бы ему сейчас, вот сейчас, появиться на одной из тропинок и при виде ее, приближающейся в своем прекрасном светло-зеленом туалете, обшитом желтыми лентами, всплеснуть руками в порыве искреннего восхищения: как вы прекрасны! И как вам это к лицу! И сел бы с нею вот на эту скамейку, вынул бы из кармана в фалдах сюртука свои последние стихи и прочитал бы ей, одной лишь ей! Стихи были бы прекрасные, о том, что все бессмысленно на этом свете, кроме любви. Одной лишь вам можно их слышать, сказал бы он, потому что для вас одной писал я их. Ах, надо бы, чтоб все так получилось, но зачем мечтать напрасно, ведь ничего подобного нет, и Оскара Дынбира тут нет, дорожки пустынны, сад будто вымер… Зачем он пригласил ее в свой дом, зачем прищуривал глаз, если теперь совсем, совсем о ней не думает? Где он пропадает, что делает, почему не приходит к ней? Ах, еще одним разочарованием, еще одним горьким переживанием обогатится мой дневник, прибавится еще одна мрачная страница к прежним!

Мой дневник — самая горестная книга на свете, — думала Лиза. — Когда через сто лет ее будет кто-нибудь читать — не сдержит слез...

Она дошла до самого отдаленного уголка сада; невысокий, но густой орешник, полускрывая, окаймлял продолговатую площадку, вдоль которой тянулись скамейки из березы; там Аннерль вязала чулок и присматривала за Мишей, который, сидя на корточках, играл в песочке. Увидев их, Лиза тотчас же обратилась вспять — в эту минуту ничто ей не было так неприятно, как возня с ребенком и разговоры с нянькой, без сомнения оскорбленной тем, что ее не пригласили к столу. Но Миша успел заметить мать. Голосом, показавшимся ей как никогда противным, он закричал: «Mutti! Mutti!» — и бросился к ней, но шлепнулся и заревел; долго еще преследовал Лизу его отчаянный горький плач.

7

Смеркалось, когда Лиза вернулась к себе, чтобы переодеться к ужину. Все ее платья висели уже в шифоньере, прекрасно отглаженные, как новые, и у нее опять поднялось настроение. Она переоделась в очень сложный дорогой туалет, отделанный желтыми розами и черными присобранными воланами, мысленно упрекая себя за беспричинность обиды. Ну да, Дынбир не явился в сад, по разве у нее с ним был такой уговор? К тому же он, быть может, и выходил в сад, ждал ее, а она спала, и он, не дождавшись, ушел разочарованный. Зато она увидит его сейчас за ужином, и если он опять прищурит глаз, то она ответит ему; будь что будет, да, она решится на это, сделает это, хоть бы весь мир от этого рухнул.

Едва она додумала эту мысль до конца, едва примирилась со своим смелым решением, как ее постигло новое разочарование. Кто-то робко постучался, и Лиза, открыв дверь, увидела маленькую девушку, которую здесь еще не встречала, — по-видимому, это была прислуга за все, потому что руки у нее были большие, огрубевшие от работы. Девушка спросила, желает ли пани ужинать одна в столовой или здесь, в своей комнате.

— Почему одна?! — ахнула Лиза; у нее было такое ощущение, будто пол закачался под ногами, а чья-то холодная безжалостная рука ударила по лицу.

Служаночка с удивлением воззрилась на эту роскошную даму, которая скорчила такую гримасу, словно собиралась зареветь — потому только, что ей предстояло поужинать в одиночестве. И она ответила, что хозяева, то есть обе дамы и молодой пан, уехали еще с обеда в город и до сих пор не возвращались, значит, там где-нибудь и поели. А так как лакей поехал с ними кучером, то на нее, служаночку, возложили заботу о милостивой пани. Довольна ли милостивая пани тем, как она выгладила платья, и нет ли у милостивой пани еще каких-нибудь поручений, и нужна ли милостивой пани утром горячая вода для умывания, и в котором часу.

После печального одинокого ужина, который Лиза приказала подать в столовую, она снова удалилась к себе в спальню — мечтать и грустить; за стеной вернувшийся с прогулки Миша опять раскричался своим пронзительным голоском, а Аннерль еще подливала масла в огонь, отчитывая малыша за что-то непонятное — насколько могла расслышать Лиза, нянька корила Мишу за то, что он требует все, что ни увидит, а это очень скверно, невоспитанно, это бяка, и сам Миша скверный, невоспитанный, бяка мальчик: она, нянька, не может дать ему мышь, которую он увидел, потому что мышь давно убежала; или Миша думает, что мышам приятно играть с такими скверными, невоспитанными, бяками мальчиками? — О господи, — Лиза сжала виски ладонями, — у них там мышь! Какой страшный, жестокий день, сплошные ужасы! А она-то уж думала, он станет самым для нее прекрасным днем!