Брак по расчету. Златокудрая Эльза - [57]

— Думаю, да, вернее, ни минуты не сомневаюсь в этом, — сказала она и обратила на него свои выразительные глаза. — Вот почему, я уже говорила тебе, я решительно протестую против всякого его вмешательства.

— Твоя воля тверда как сталь, и, конечно, такой и останется… Юлиана, у меня не было большого желания заглядывать так глубоко в омут общественной жизни тогда, — он приблизил свое лицо к ее лицу, — в чем присягнул бы на этом письме, как на Евангелии, но… — Майнау горько засмеялся. — Да, да, конечно, эта головка с волнами роскошных золотых волос вполне могла быть присоединена к лику ангелов католической церкви. Проповедник прав, в этом я ему верю; к тому же ведь ты еще не знаешь, Юлиана, как сладко быть причисленной к ангельскому лику! Но я буду всячески противодействовать этому обращению.

— К чему все это? — прервала его молодая женщина. — Ты ведь уезжаешь, а я…

— Мне кажется, ты уж слишком часто повторяешь это! — воскликнул он гневно и топнул ногой. — Ты, конечно, считаешь, что мне одному принадлежит право решать, ехать ли мне и когда.

Она промолчала. Каким противоречивым бывал этот человек из-за своего необузданного темперамента! Не сам ли он до сегодняшнего дня постоянно говорил о предстоящем отъезде, как бы предвкушая величайшее наслаждение?

— Сознайся же, Юлиана, предупреждая тебя о тягостных моментах, этот любезный и болтливый проповедник прошелся, конечно, и по моей личной жизни, — проговорил Майнау с напускным равнодушием и, сняв с пьедестала статуэтку из слоновой кости, принялся внимательно рассматривать ее.

— Вероятно, думая так, ты предполагаешь, что я спокойно слушала его, — сказала она, глубоко оскорбленная. — Надеюсь, ты не сомневаешься, что мое чувство долга не позволило бы мне допустить, чтобы тебя обсуждали в моем присутствии, даже если бы эти суждения совпадали с моим собственным мнением. Тот глубоко презирает женщину, кто осмеливается сообщать ей что-нибудь нелестное о ее муже.

— Если покинувшим этот мир душам свойственно чувство стыда, то я желал бы видеть теперь Валерию! — воскликнул Майнау, поставив на пьедестал фигурку Ариадны, вырезанную из слоновой кости. — Значит, твое негативное мнение обо мне основывается исключительно на твоих собственных наблюдениях.

Она молча отвернулась.

— Как? Значит, и другие говорили тебе обо мне? Дядя, что ли?

Как неудачно разыгрывал он теперь роль равнодушного!

— Да, Майнау. Он недавно жаловался священнику, что твои бесконечные путешествия беспокоят его из-за Лео. Ты бродишь по свету, чтобы избежать скуки, а между тем у тебя дома слишком много дел, и не на один год. Твое состояние — настоящие золотые россыпи, но оно находится в руках, которые так же беспощадно расточают его, как и ты сам. Беспорядки в управлении не перечислить, и он ужасается, когда ему приходится с этим сталкиваться.

Майнау побледнел, повернулся к ней спиной и стал смотреть в окно. Она говорила с видимым смущением, очевидно полагая, что не должна в это вмешиваться, а тем более теперь, когда была уже почти бывшей женой. Но ее беспокоило будущее Лео, и в эти последние минуты, которые она проводила с ним наедине, она хотела сделать для пользы Лео все, что было в ее власти.

— Но ведь ты знаешь дядю и его смертельный страх, что состояние Майнау уменьшится; его жадность и стремление увеличить богатство становятся невыносимыми. Старик впадает в крайности, — произнес он, не поворачивая к ней головы. — Я говорю тебе, что через несколько недель все будет приведено в надлежащий порядок и опять пойдет как по-писаному, и что потом?.. Не должен же я сам ради развлечения взяться за плуг или, может быть, не имея ни малейшего призвания к музыке, сделаться директором придворного театра? Или домогаться какого-нибудь вакантного министерского поста? В Берлине и Бонне я немного занимался юриспруденцией, а до того организовал две экспедиции, да ко всему этому на меня налагались обязанности как на представителя старинного дворянского рода — чего же еще? — Он содрогнулся. — Нет, это все не то!.. Ну, посоветуй же мне, мудрый сфинкс, как мне проводить время в Шенверте, когда и вторая жена покинет меня?

— Тебе никогда не хотелось писать?

Он быстро повернулся и молча посмотрел на нее.

— Не хочешь ли ты зачислить меня в сочинители? — спросил он с недоверчивой улыбкой.

— Если ты разделяешь мнение моей матери и гофмаршала, то, конечно, не должен понимать меня так, будто я советую тебе печатать свои сочинения, — сказала она веселым тоном. — Ты рассказываешь увлекательно и красноречиво — я уверена, что у тебя прекрасный слог, а пишешь ты, верно, еще лучше, чем говоришь.

Странно! Этот человек, пресыщенный похвалами и избалованный вниманием женщин, услышав такие слова из уст этой серьезной молодой женщины, опустил глаза и покраснел от смущения, как девушка.

— По вечерам, за чаем, мне не раз хотелось записывать за тобой, — добавила Юлиана.

— А! Значит, строгий критик незримо и неслышно сидел возле меня в то время, когда я порывался спросить, сколько может быть стежков в лепестке цветка этого огромного ковра? Юлиана, с твоей стороны было нечестно заставлять меня играть такую глупую роль… Нет, молчи! — воскликнул он, когда она, гордо вскинув голову, раскрыла рот, собираясь ответить. — Наказание было вполне заслуженным! Я должен признаться тебе, — сказал он, секунду поколебавшись, — что у меня не раз являлось желание описать, например, мои путевые впечатления, но первый робкий опыт мой в форме письма, которое я послал из Лондона на родину, потерпел полное фиаско, и я с тех пор отказываюсь брать в руки перо. Дядя не шутя рассердился на меня за мою болтливость, за бестактные высказывания относительно различных дворов, при которых меня так «незаслуженно милостиво» принимали, и категорически запретил мне продолжать описывать мои путевые впечатления, потому что такое письмо вполне могло попасть не в те руки и скомпрометировать и его, и меня самого. А вернувшись, я обнаружил, что один из флаконов Валерии заткнут вместо пробки обрывком скучного послания, — таким она, смеясь, назвала его.