Брак по расчету. Златокудрая Эльза - [54]

— Мне кажется, что я уже высказался сегодня против такого решения, — проговорил он с напускным равнодушием, пожимая плечами.

Она знала, что еще одно возражение с ее стороны — и он непременно вспылит, но это не остановило ее.

— Сначала ты был против, — ответила она, — но потом, в присутствии герцогини, выразил свое полное согласие.

Он так горько засмеялся, что она смутилась и замолчала.

— Знаю, что я вполне удовлетворил бы твои оскорбленную гордость и высокомерие, если бы в тот, так удачно выбранный тобой момент заявил: «Эта женщина во что бы то ни стало хочет отвязаться от меня, я же на коленях умоляю ее не оставлять меня; она отвергает все, что я предлагаю ей, и радостно возвращается к прежней бедности и лишениям единственно для того, чтобы отомстить мне!» Нет, прекрасная баронесса, такого удовлетворения и при таких свидетелях, какие сегодня жадно ловили каждое твое слово, ни один муж не согласится дать своей жене, даже если бы он… любил ее.

Пылающее лицо Лианы сделалось бледным; она почувствовала себя глубоко оскорбленной и на последние слова не обратила никакого внимания: она слышала только, как он сказал, что она хочет отомстить.

— Убедительно прошу тебя, Майнау, не говорить обо мне так несправедливо и обидно, — прервала она его, задыхаясь. — Мстить! С подобным чувством я еще, слава богу, незнакома и до сих пор не понимаю, до какой степени оно может волновать человеческое сердце; но мне кажется, месть вообще бывает последствием какой-нибудь страсти, а я не думаю, чтобы мое пребывание в Шенверте могло возбудить во мне какую бы то ни было страсть… Правда, гофмаршал часто оскорбляет меня, сильно этим раня, но я уже говорила тебе, что прощаю его, как больного, и по возможности стараюсь хладнокровно отражать его нападки… Что же касается тебя… Как могла бы я мстить за оскорбления, которых никогда не было и не должно быть? Мы не можем причинить друг другу большого горя.

— Берегись, Юлиана! Сейчас каждое твое слово — острый нож. Но ты и сама хорошо знаешь, что огорчена.

— Я решительно отрицаю твое предположение, — сказала она с невозмутимым спокойствием. — Да, я оскорблена, я утратила энергию, но не огорчена; я лишаюсь сил, поскольку мне кажется, что хозяйничать в твоем доме — все равно что черпать воду решетом; то же относится и к воспитанию Лео: противоборствующая сторона старается и в этом меня огорчить. Об этом я только что писала Ульрике.

— О! Да это прекрасный случай узнать все, что мне хочется! — воскликнул он, быстро подходя к столу.

— Ты этого не сделаешь, Майнау! — сказала она серьезно, но губы ее дрожали, и она взяла его за руку, чтобы остановить.

— Я сделаю это непременно, — заявил он, с силою высвобождая свою руку. — Я имею право читать письма моей жены, которые мне кажутся подозрительными… Посмотрись в зеркало, Юлиана! Такие бледные губы изобличают нечистую совесть… Я прочту тебе письмо вслух.

Майнау взял письмо и стал громко, с саркастической интонацией читать его:

— «Не дальше как недели через две я приеду в Рюдисдорф, и навсегда, Ульрика! Этот восторг освобождения так холоден и ничтожен на бумаге, эти слова не передают, как светло и радостно стало у меня на душе с тех пор, как я сознаю, что опять буду жить вместе с тобой и Магнусом…» Бедный Шенверт! — произнес Майнау с горькой насмешкой. — «Не думай, что наш разрыв произошел насильственно, — нет, он является прямым следствием того убеждения, к которому пришли два существа, совершенно чужие друг другу. Одно из них боится светских толков, другое же трепещет от каждого гневного слова, нарушающего спокойствие семейной жизни; таким образом, разрыв совершается тихо и со стороны незаметно… Жадный до скандалов свет остается неудовлетворенным… В один прекрасный день баронесса Майнау бесследно исчезнет из замка Шенверт, где она, подобно тени, бродила какое-то время, а равно и из памяти людей, которые сразу поняли, насколько шатко ее положение, и сочувственно относились к ней только потому, что предвидели ее скорый отъезд… А что твоя Лиана? Ее не с корнем вырвали из родной почвы; после кратковременной отлучки она снова будет продолжать расти в родном Рюдисдорфе, согреваемая светом ваших глаз… Не так ли, Ульрика? Ты знаешь, мне всегда казалось жестокостью, срезав цветок, опустить его со свежей раной в холодную воду, а теперь мое сострадание еще острее, потому что по опыту знаю, как это больно. Некоторые отважные попытки и стремления оставляю увядшими в Шенверте: чрезмерная и слепая уверенность в собственной нравственной силе и неблагоразумный вызов обществу, не отвечающему ни моим вкусам, ни моим воззрениям, — эта наука не может повредить мне… Видишь ли, когда он говорил на террасе маме: „Любить ее я не могу, но буду настолько добропорядочен, что не стану возбуждать любви и в ее сердце“, я должна была сойти вниз и спокойно вернуть ему полученное от него кольцо. И вовсе не потому, что он отказывал мне в любви, — на нее я не имела права, да и сама еще не питала к нему этого чувства, — но потому, что эти слова выдавали безграничное тщеславие его души».

Яркая краска залила лицо Майнау; он закусил нижнюю губу и, прервав чтение, бросил, не поднимая головы, возмущенный, но вместе с тем и робкий взгляд на жену.