Брак холостит душу - [23]

«Чечулин, по моей просьбе, говорил с владельцем рукописи, но кн. Горчаков ответил, что не может исполнить моё желание, хотя и вполне сочувствует ему, потому что связан распоряжением деда, запретившего показывать рукопись кому бы то ни было из «посторонних». Мне было сообщено, что рукопись не может быть показана мне, но и никому никогда не будет показана». (Н.О. Лернер).

«Да, трудненько было вести дело со «светлейшими». И мне пришлось через того же Чечулина ходатайствовать о сообщении мне автографов посланий Пушкина к Горчакову: Чечулин любезно сообщил мне, что автографы имеются, но показаны быть не могут. Выходили одно за другим издания сочинений Пушкина, где печатались по неисправным спискам послания поэта к Горчакову; государственный канцлер любил декламировать их, но не снизошел к просьбам издателей и исследователей, хотя между ними были даже и воспитанники того лицея, который был окружен ореолом в воспоминаниях всех лицеистов – не соблаговолил даже показать, только показать эти рукописи». (П.Е. Щеголев)

Наконец рукопись освободили из темных углов архива Горчаковых. На свет показалась тетрадка в четверть писчего листа серой, с синеватым оттенком бумаги, сшитая цветной шелковой ниткой, почти без исправлений, а те, что есть, сделаны самим автором. Источником вдохновения и литературным образцом послужил Вольтер и его «Орлеанская девственница».

Монах (незаконченная поэма)

Песнь первая «Святой Монах. Грехопадение. Юбка»

Хочу воспеть, как дух нечистый ада

Осёдлан был брадатым стариком;

Как овладел он черным клобуком,

Как он втолкнул Монаха грешных в стадо.

Певец любви, фернейский старичок,

К тебе, Вольтер, я ныне обращаюсь.

Куда, скажи, девался твой смычок,

Которым я в Жан д’Арке восхищаюсь,

Где кисть твоя, скажи, ужели ввек

Их ни один не найдет человек?

Вольтер! Султан французского Парнаса,

Я не хочу седлать коня Пегаса,

Я не хочу из муз наделать дам,

Но дай лишь мне твою златую лиру,

Я буду с ней всему известен миру.

Ты хмуришься и говоришь: «Не дам».

А ты поэт, проклятый Аполлоном,

Испачкавший простенки кабаков,

Под Геликон упавший в грязь с Вильоном,

Не можешь ли ты мне помочь, Барков?

С усмешкою даёшь ты мне скрыпицу,

Сулишь вино и музу пол-девицу:

«Последуй лишь примеру моему».

Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму,

Я стану петь, что в голову придётся,

Пусть как-нибудь стих за стихом польётся.

Невдалеке от тех прекрасных мест,

Где дерзостный восстал Иван-великой,

На голове златой носящий крест,

В глуши лесов, в пустыне мрачной, дикой,

Был монастырь; в глухих его стенах

Под старость лет один седой Монах

Святым житьем, молитвами спасался

И дней к концу спокойно приближался.

Наш труженик не слишком был богат,

За пышность он не мог попасться в ад.

Имел кота, имел псалтирь и чётки,

Клобук, стихарь да штоф зёленой водки.

Взошедши в дом, где мирно жил Монах,

Не золота увидели б вы горы,

Не мрамор там прельстил бы ваши взоры,

Там не висел Рафаель на стенах.

Увидели б вы стул об трёх ногах,

Да в уголку скамейка в пол-аршина,

На коей спал и завтракал Монах.

Там пуховик над лавкой не вздувался.

Хотя монах, он в пухе не валялся

Меж двух простынь на мягких тюфяках.

Весь круглый год святой отец постился,

Весь божий день он в келье провождал,

«Помилуй мя» в полголоса читал,

Ел плотно, спал и всякий час молился.

А ты, Монах, мятежный езуит!

Красней теперь, коль ты краснеть умеешь,

Коль совести хоть капельку имеешь;

Красней и ты, богатый Кармелит,

И ты стыдись, Печерской Лавры житель,

Сердец и душ смиренный повелитель…

Но, лира! стой! Далёко занесло

Уже меня противу рясок рвенье;

Бесить попов не наше ремесло.

Панкратий жил счастлив в уединенье,

Надеялся увидеть вскоре рай,

Но ни один земли безвестный край

Защитить нас от дьявола не может.

И в тех местах, где черный сатана

Под стражею от злости когти гложет,

Узнали вдруг, что разгорожена

К монастырям свободная дорога.

И вдруг толпой все черти поднялись,

По воздуху на крыльях понеслись

Иной в Париж к плешивым картезианцам

С копейками, с червонцами полез,

Тот в Ватикан к брюхатым итальянцам

Бургонского и макарони нёс;

Тот девкою с прелатом повалился,

Тот молодцом к монашенкам пустился.

И слышал я, что будто старый поп,

Одной ногой уже вступивший в гроб,

Двух молодых венчал перед налоем.

Черт прибежал амуров с целым роем,

И вдруг дьячок на крылосе всхрапел,

Поп замолчал – на девицу глядел,

А девица на дьякона глядела.

У жениха кровь сильно закипела,

А бес всех их к себе же в ад повёл.

Уж тёмна ночь на небеса всходила,

Уж в городах утих вседневный шум,

Луна в окно Монаха осветила.

В молитвенник весь устремивший ум,

Панкратий наш Николы пред иконой

Со вздохами земные клал поклоны.

Пришел Молок (так дьявола зовут),

Панкратия под чёрной ряской скрылся.

Святой Монах молился уж, молился,

Вздыхал, вздыхал, а дьявол тут как тут.

Бьёт час, Молок не хочет отцепиться,

Бьёт два, бьёт три – нечистый всё сидит.

«Уж будешь мой», – он сам с собой ворчит.

А наш старик уж перестал креститься,

На лавку сел, потёр глаза, зевнул,

С молитвою три раза протянулся,

Зевнул опять, и… чуть-чуть не заснул.

Однако ж нет! Панкратий вдруг проснулся,

И снова бес Монаха соблазнять,

Чтоб усыпить, Боброва стал читать.

Монах скучал, Монах тому дивился.