Брачный сезон в Уинчестере - [30]

Они спорили часто и яростно, Джулиан утверждал, что побуждения тела не должны пресекаться измышлениями ума. «Изнурение плотским голодом только разгорячит вашу фантазию», смеялся Джулиан над Шелдоном, на что тот неизменно спокойно и даже с бесившей Джулиана кротостью отвечал, что осквернение в себе образа Божьего недопустимо, нельзя мириться с тем, что марает честь, и добавлял: «когда в человеке умолкают глупые страсти, он начинает слышать, как течёт время, как поёт ночная цикада и всё живое славит Господа…» Чёртов богослов!

Джулиан зло отвергал нелепые аргументы Шелдона, но тут всё шире распространявшиеся слухи о его порочности заставили его умерить пыл. Монтэгю всегда берёг репутацию, и когда сокурсники стали сторониться его, был неприятно поражён. Джулиан понимал, что их остракизм в какой-то мере оправдан, и постепенно стал понимать правоту виконта: однажды в минуту покаянного просветления он попытался было избавиться от своих склонностей, но уже не смог.

Однако это осознанное бессилие вдруг взбесило его до яростной дрожи. Он не господин самому себе?!

Шелдон с удивлением наблюдал перемены в поведении Монтэгю. Высокомерная гордыня, ощутив свое унижение, сделала то, чего не смогли ни его уговоры, ни попытки самого Джулиана. Он будет управлять собой, решил Джулиан и прекратил свои похождения. Раймонд изумлялся. Одно греховное побуждение оказалось уничтожено другим: Монтэгю год не появлялся в местных борделях, что заставило многих говорить о его нравственном перерождении.

На взгляд Шелдона, это говорило только о сильной воле приятеля. «Вы не преодолели похоть, а просто по гордыне не перенесли собственной зависимости от неё». И Шелдон оказался прав. Утвердив себя, Джулиан снова стал позволять себе — но не с той одержимостью, что раньше — полночные порочные вылазки, предпочитая теперь не официальные бордели, а тайные дома свиданий. Телесное наслаждение притупилось, Джулиан уже ощутил пресыщение, и оттого в некоторых наипорочнейших склонностях проявлял себя ещё омерзительнее, чем раньше. Но действовал с утроенной осмотрительностью. Старое наблюдение, что там, где попирается мораль, всегда сугубо блюдется пристойность, было по-прежнему истинным.

* * *

Вернувшись в Уинчестер, Монтэгю не поехал в Монтэгюкастл, имение отца, не ответил на письмо брата, приглашавшего его приехать, ибо Джулиана взбесило, что он может появиться в дом, где родился, только по приглашению того, кто появился на свет на два года раньше. Пропади всё пропадом! Он остановился в их городском доме, не рассчитывая пробыть там долго, ибо собирался в Лондон — приступить к юридической практике. На вечер к Сейвари он попал случайно и ничего не ждал от него. То, что произошло, стало для Джулиана полной неожиданностью. Единственная женщина, о которой Монтэгю думал с нежностью, была его сестра Кэтрин, остальные в его понимании делились на доступных и недоступных: первые пресытили его, вторые — не интересовали.

Но вот перед ним стояла женщина, сотрясшая его колени, та, что подарила ему двойственное ощущение его мужской силы и его же слабости, от которой голова вдруг пошла кругом и сердце колотилось в груди как безумное. Джулиан недоумённо оглядывал антрацитово-пепельные волосы, отливавшие на свету лаковой белизной, обрамлявшие лицо с огромными глазами и высокими скулами, со сбившимся дыханием останавливал взгляд на нежном изгибе бледно-розовых губ… При мысли, что такой можно пользоваться, Монтэгю почувствовал оторопь, почти ужас, он жаждал… обладать ею, — и вдруг содрогнулся, поняв, что до сих пор никогда не обладал ни одной.

Любовь, неожиданно войдя в изгаженную душу, сделала её чище, но сама, отравленная ядовитыми миазмами прежней мерзости, исказилась. Монтэгю страдал от ревности и страсти, сжигавшей его, метался между надеждой и отчаянием, мучился безысходностью и терзался новым, неизвестным ему ранее неутолимым плотским томлением, блаженным и тягостным одновременно.

Он совсем упал духом, выслушав разряженного идиота Диллингема. Боже мой, если сэр Чилтон расскажет в обществе о его похождениях, о коих, разумеется, он осведомлен от Эдгара — от него будут шарахаться как от зачумлённого. Не все, разумеется, но что ему все? Кора… А если заговорит Шелдон? У Джулиана потемнело в глазах. Нет! Раймонд не сделает этого. Он ведь только что вступился за него! Впрочем, речь шла не о том.

Когда Шелдон дал ему понять, что не намерен домогаться любви Коры, Монтэгю возликовал, хоть и изумился. Равнодушие Раймонда к самому воплощению красоты казалось необъяснимым, странным. Помилуйте, да здоров ли он? Как можно…? Впрочем, что ему, Джулиану, за дело? Но может ли Шелдон проговориться Коре? Раймонд порядочен и… и из той самой порядочности может предостеречь юную особу от общения с ним.

Сейчас, когда лошади быстро несли его по тёмным улицам, Джулиан неожиданно задумался. Шелдон и его вечное высокомерное упорство в добродетели… Что-то в его словах, сказанных сегодня, походя, рикошетом — задело Монтэгю, задело, но тут же и забылось, вытесненное угаром страсти. Что такого сказал Шелдон?

Ландо остановилось у его дома, Джулиан тихо вошёл, впущенный лакеем и, раздеваясь, неотступно вспоминал, что так зацепило? Упоминание, что Кора влюблена в Шелдона лишь потому, что так надо Лоренсу? Нет, не это. Может, его оскорбило великодушие Шелдона? Джулиан покачал головой. Нет, не то. Высокомерное замечание о бокале вина было актерством и шуткой, Монтэгю понимал это. Чёрт возьми… Джулиан сел на кровати. «Наверняка, окажись вы на месте Вивьена, вы, так же как и он вас, облили бы его грязью…» Джулиан выпрямился и похолодел.