Божьи яды и чёртовы снадобья. Неизлечимые судьбы посёлка Мгла - [32]

— Но наш-то случай проще простого: паспорт спрятан, чтобы я не мог уехать.

— Спокойствие. Всему свое время. Мне надо насладиться этими мгновениями. Кто знает, возможно, мы вместе в последний раз.

— Надеюсь, что да. Я мечтаю только о том, чтобы уехать и выбросить из головы эту историю.

— Почему же?

— Вы обманывали меня.

— И вы обманывали нас.

— Это не одно и то же.

— Как так? Вы постоянно и упорно лгали, доктор Сидониу. Да что там, вы не лгали. Вы сами с ног до головы сплошное вранье.

— Я всего лишь пока не врач.

Сидониу медленно и отчетливо проговаривает слово «пока».

— Вы думаете, разница в этом «пока»? Мы тоже не обманули вас. Деолинда всего лишь «пока» не ожила.

— Я не лгал.

— Коготок увяз — всей птичке пропасть.

Пенсионер подходит к окну, приподнимает угол занавески и смотрит на свет. Что-то в глазах у старика то ли сломалось, то ли вывернулось наизнанку: ему кажется, что темно — снаружи. Он возвращается к кровати и, сев, решительно командует:

— Я уже кучу времени потерял. Мне сейчас же нужно на улицу. Помогите-ка обуться.

Врач замирает, не зная, стоит ли мешать замыслам механика. Тот согнулся в три погибели и ворчит: ботинки — такое дорогое и сложное украшение, что не следовало бы надевать их на ноги. Очень уж расточительно шлепать в них по грязи.

— Видите, у меня даже ноги исхудали. Придется надеть двое носков.

— Я вам помогать не буду. Сначала отдайте паспорт. Потом ступайте хоть на все четыре стороны.

— Это что, приказ, доктор? Я бы на вашем месте не стал командовать никем, а мной уж и подавно…

— Я прошу вас. Я вас прошу, Бартоломеу Одиноку, заклинаю всем святым: отдайте мне паспорт!

Больной смотрит на португальца, и, кажется, что тень сочувствия мелькает у него в глазах, но, тряхнув головой, он решительно возвращается к заявленным целям:

— Мне надо сначала разделаться со своим делом, потом я вернусь и займусь вашим.

— Обещаете?

— Обещаю. А теперь помогите мне обуться.

Врач становится на колени, подставляет пальцы вместо рожка для обуви, но ботинки настолько велики, что сваливаются, как только механик делает первые шаги.

— Чертовы ботинки, мания величия у них, что ли…

Он шагает, как младенец в обуви взрослого, ботинки — лодки, кажутся лишними, мешают идти. Он делает круг по комнате, волоча ноги, и потом, явно отказавшись от своей затеи, садится снова на кровать.

— Так куда же вы хотели идти?

— За новостями.

— За какими новостями?

Жена утром говорила: по поселку прошел слух, будто Уважайму сместили с поста. Без причины, без повода, без объяснений. Все решилось, пока он лечился в городе.

— Мне хотелось услышать это своими ушами на улице, отпраздновать событие. Как не праздновать, когда с этого мошенника Уважайму облетела вся пыльца!

— В этих ботинках вы никуда не дойдете.

Бартоломеу понимает, что он пленник. В этих ботинках ему на улицу не выйти. Да и вообще никак не выйти.

— Закурить бы.

— У меня больше нет сигарет.

— Да я не про табак. Как насчет хорошего косяка? Не составите компанию?

— Нет. И думать забудьте.

— Доктор Сидониу Роза, это последняя просьба приговоренного. Моя последняя воля…

— Не пытайтесь меня разжалобить. У меня иммунитет.

— Мы больше не увидимся, а значит — мы оба при смерти. Мы умрем друг для друга…

— Да, вы правы. Сдаюсь.

— Так мы покурим вместе?

— Нет. Курите вы, а я побуду рядом…

— Тогда сделайте доброе дело, достаньте мешок из-под кровати. Я сам не смогу…

Врач вползает под кровать. Потом с гримасой боли выползает обратно, отдает больному мешок с «сурумой»[7] и коробок спичек. Стонет:

— Проклятая спина!

Услышав жалобу португальца, механик принимается было толкать речь о том, сколь коварна анатомия человека: для чего нужна спина? Чтобы нас пырнули в нее ножом. Для того спина и служит. Однако врач прерывает его рассуждения:

— О коварстве и об ударах в спину лучше не надо.

Неторопливое изготовление сигареты, тщательное свертывание бумаги поглощает Бартоломеу целиком и доводит до белого каления гостя.

Затем Сидониу смиренно созерцает огонь, вспыхнувший в руках пациента, наблюдает, как тот втягивает дым, задерживает его в легких до того, пока грудь, кажется, чуть не разрывается.

— Не хотите затяжку, доктор? По случаю расставания, а? Завьем горе веревочкой.

Португалец с вымученной улыбкой протягивает руку и берет зажженную сигарету.

— Вы знаете, как это делается? Вдохнуть и задержать дыхание.

Сидониу недоверчиво разглядывает бычок. Он только что был во рту у старика, бумага наверняка пропиталась его ядовитой слюной. Доктор медлит, потом вдруг закрывает глаза и жадно затягивается. Бычок переходит из рук в руки, оба молчат. Кроме тихого покашливания — от дыма горло першит, — в сумрачной спальне в далеком поселке Мгла не слышно ни звука.

— Представляю, что будет, если Мунда сейчас войдет, — наконец говорит врач.

— Эх, друг, как мрачно вы бредите, да еще и вслух, — отвечает старик, вставая.

Дрожащие ноги уже почти не держат его. Однако пенсионер, похоже, решил назло природе поставить рекорд. Обняв тяжелый телевизор, он поднимает его.

— Помогите мне, доктор, поддержите телевизор.

— Куда вы его хотите переставить?

— Сейчас увидите!

Они взгромождают телевизор на подоконник. Одним рывком Бартоломеу отдергивает занавески и открывает окно. Оно поддается с трудом: за долгие месяцы петли отвыкли вращаться.