Божьи яды и чёртовы снадобья. Неизлечимые судьбы посёлка Мгла - [21]

— Тебе все шуточки. Посмотрим, как ты запоешь на Страшном Суде.

— Да у меня тут каждый день страшный суд.

— Так принимай лекарства.

— Знаешь что? Все эти лекарства я спустил в унитаз. И ни одного больше в рот не возьму.

— С ума сошел? Смотри, когда помрешь, не жалуйся.

— А если я тебе скажу, что этот докторишка — совсем не тот, за кого ты его принимаешь.

— Мне надо идти по делам, Барту. Не забывай, что я кормлю семью.

— Никуда ты не пойдешь, пока не ответишь мне на один вопрос.

— Как, еще на один?

— Я хочу знать, кто открыл зеркала.

— Я. Хотела их протереть, а потом забыла опять завесить.

— Мунда, а Мунда, не обманываешь ли ты меня? Может, красоту наводишь для кого-нибудь?

Мунда молча уходит, хлопнув дверью. Старик возвращается в одинокую тьму спальни. Из окна он видит, как жена во дворе начинает развешивать выстиранное белье, как доктор идет к дому, учтиво огибая белые простыни. Старик задергивает занавески. Ржавое лезвие ревности на сантиметр погружается в его душу.

— Знаю, что сделаю с твоей красотой, шлюха…

Злобное бормотание смолкает: кто-то робко скребется в дверь. Лаконичное «зачем?» служит Сидониу Розе разрешением войти, сесть и пристроить рядом свои инструменты.

Мебель покрыта пылью, видно, что окно открывалось: старик Бартоломеу не удержался, подслушал разговор во дворе.

— Скажите, дорогой мой, почему вы не спрашиваете «кто там?»

— Потому что никогда никого не жду.

— И напрасно, ведь я пришел с подарком.

— Мне ничего не надо.

В вытянутых руках Сидониу Розы картонная коробка. Бартоломеу безучастен, смотрит в стену. Португалец умоляет:

— Примите, прошу вас, это как извинение за то, что я вам вчера наговорил.

Поскольку механик не проявляет ни малейшего интереса, доктор сам развязывает ленточку. Достает из коробки белую рубаху. Протягивает ее так, будто поднимает знамя победы.

— Давайте я вам помогу ее надеть. Поднимите руки.

Бартоломеу довольно скоро сдается. Разводит руки в стороны, как статуя Христа, что в Лиссабоне, покачивается от прикосновений Сидониу.

— Отлично сидит, посмотритесь в зеркало.

Бартоломеу проявляет полнейшую апатию. Он знает, что зеркала в спальне завешены, но подходит к одному из них и стоит несколько секунд. Не застегнув и не заправив рубаху, садится равнодушным нахохленным пугалом, как будто так и сидел с самого рождения.

— Вчера я видел, что Мунда поснимала простыни с остальных зеркал.

— И что?

— Как что?! Красоту наводит, коза. Для кого, спрашивается?

— Вы же знаете: женщины прихорашиваются для себя.

— Это только так говорится. На самом деле всегда есть кто-то…

— А вдруг этот кто-то — вы, дорогой мой Бартоломеу?

— Не смешите меня, а то закашляюсь.

— А вдруг Мунда готовится стать Мундиньей? А вдруг она фантазирует о том, как предстанет перед вами девочкой, маленькой Мундочкой?

Пожав плечами, старик отворачивается к окну. И сам недоумевает: почему, если он не хочет больше видеть белого света, его то и дело тянет поглядеть на улицу? Там, во дворе, жена тащит воду из колодца. Бартоломеу отводит взгляд:

— Коза. Вечно трудится, хлопочет, а я здесь вроде как отдыхаю. Все для того, чтобы мне стало совсем погано.

— Почему же вы не пойдете и не поможете ей нести ведра?

— Да эта сука меня в колодец сбросит… Нет такого колодца, который не мог бы рассказать хоть об одном преступлении, — добавляет он. В поселке Мгла не принято зарывать секреты в землю. Могилы секретов зияют, как незаживающие раны.

Глава двенадцатая

— Ты откуда? — спросила Деолинда.

— Я из Гуарды.

С наивным лукавством в глазах она шепнула на ухо Сидониу Розе:

— Значит, ты мой гвардеец.

Смех ее густел, заполняя все тело. Потом смеху перестало хватать одного тела, и она прислонилась к Сидониу. Португалец чувствовал, как воля его слабеет, как руки робко ложатся на ее плечи. Когда оба очнулись, то оказались так крепко сплетены, что непонятно было, какая часть чья. Площадь Росиу в центре Лиссабона вдруг опустела. Мужчина и женщина целовались, и город от их любви обезлюдел.

— Боишься спать со мной?

— Боюсь, — признался он.

— Потому что я черная?

— Ты не черная.

— Здесь я черная.

— Нет, не потому, что ты черная.

— Ты боишься, что я больна…

— Я умею предохраняться.

— Тогда почему?

— Боюсь не вернуться. Не вернуться к себе от тебя.

Деолинда наморщила брови. Подтолкнула португальца к стене и прижалась к нему. Сидониу так и не удалось возвратиться из этих объятий.

— Какой взгляд в твоих глазах — мой?

Той ночью они размягчились, словно в руках гончара, спасая друг друга от силы тяжести. Той ночью тело одного стало покрывалом другому. И оба были птицами, потому что в их времена твердь еще не возникла. И когда она закричала от наслаждения, мир ослеп: мельницу рук разорвало ветром. И не стало судьбы.

— Любить, — сказал он, — это все приближаться, и приближаться, и приближаться.

И вот год спустя, португалец сидит на каменной скамье посреди Мглы, но кажется ему, что он все приближается, и приближается, и приближается к ней, воскрешая воспоминания о встрече с мулаткой Деолиндой. Чего ж не хватает ему, чтобы почувствовать, что он уже прибыл на место?

Вспомнились стихи, которые он сам накропал в разлуке с Деолиндой: «Я — тот, кто бродил по пустыне, а вернувшись, признался, что искал в песках только свои следы. Я лишь затем уезжаю, чтобы затосковать в разлуке. Вот пустыня — в ней я полон надежд и мечтаний. Вот оазис — и в нем я жить не могу».