Божьи яды и чёртовы снадобья. Неизлечимые судьбы посёлка Мгла - [2]

— Стало быть, сегодня мы настроены пессимистически?

— Вот скажите, доктор, чем можно излечиться от моей болезни?

Разве что подцепить еще какую-нибудь, хочется сказать врачу, но он сдерживается и вместо этого рождает афоризм:

— Жизнь неизлечима, дорогой мой.

Старый Бартоломеу передвигает ногу за ногу, чтобы спрятать дырявый носок. Сам на краю могилы, а все думает, хорошо ли выглядит. Морщась от сигаретного дыма, он то вздохнет, то застонет.

— Видите синяки под глазами? На лице уже не умещаются. А печень? Печень вот-вот из носу полезет.

Для него печень — не орган. Печень — это такой флюид, растекающийся по внутренностям. Перед смертью человек превращается в бурдюк, полный желчи.

— И вдобавок я никак не сойду с этого проклятого корабля.

— Мутит?

— Мутит, да еще и качает, как хрен знает что, будто я до сих пор на той дерьмовой посудине.

Посудина — это трансатлантический лайнер «Инфант дон Генрих». В его машинном отделении, в мрачном, как нынешняя спальня, трюме, Бартоломеу Одиноку с десяток лет прослужил механиком. Он был единственным чернокожим членом команды, чем очень гордился. Потом всему пришел конец: колониальный режим пал, корабль сидел на мели, постепенно превращаясь в металлолом и ожидая, как и сам бывший механик, отправки на свалку.

— Вы весь в белом, как капитан корабля…

— Это всего лишь медицинский халат.

— Серьезно, я как будто еще на борту, в походе, даже плеск воды слышу…

Ностальгия и впрямь плещется в его глазах, когда он рассматривает выцветшую фотографию в рамке на стене. Там сам Бартоломеу среди курсантов и матросов с «Инфанта дона Генриха». Под фотографией — бело-зеленая эмблема Колониальной судоходной компании.

— Доктор Сидоню…

— Да, друг мой.

— Лекарство-то вы прихватили?

— Какое лекарство?

Старик грустно усмехается. Прикрывает глаза, мотает головой. Вздох размывает границу между смирением и упрямством.

— Ну то самое, доктор, длинноногое, сисястое, крутобедрое…

— Вы все еще настаиваете на этой идее, Бартоломеу?

— Сама идея на мне настаивает, доктор, только благодаря ей я еще жив.

И тут же напоминает скороговоркой, будто боясь не успеть. Ведь как было? Он перестал выходить. Сначала из дому. Потом из комнаты. Улица стала чужой, далекой, недостижимой страной. Так недолго и человеческий язык позабыть.

— Я ничего не чувствую, доктор. Я сижу сиднем.

И от постоянного сидения причиндалы его, как он сам рассказывает, свисают все ниже и ниже. Были в паху, отвисли аж до колен, висели до колен — теперь до щиколотки.

— Потому-то я носки и не снимаю. Мои интимные части волочатся по полу.

— Ладно, Бартоломеу, в конце-то концов, чего именно вы боитесь?

— Боюсь оттоптать себе помидоры…

Вместо смеха выходит кашель. Врач из солидарности тоже кашляет. Старик недоверчиво косится на него: не притворяется ли доктор? Потом жадно затягивается сигаретой, раздувая грудь, и снова принимается выталкивать слова. После каждой фразы — пауза.

— Раз уж сам я теперь не выхожу, доктор, может, вы мне вызовете на дом девчонку из таких… гладких, нарядных, пухленьких?

— Не знаю, не знаю…

— Видел по телевизору: теперь есть мулатки-блондинки, с голубыми глазами. Вот мне бы такую, доктор.

Надо, мол, растревожить сердце, растрясти тело, несчастное тело, исхудалое, но невыносимо тяжелое, переполненное печенью.

— Приведите мне малышку лет четырнадцати-пятнадцати, но чтоб не курила.

— Некурящую?

— По мне курящая женщина — тот же мужик…

— Рад, что мечты вас не покидают, пусть даже это недостижимые мечты о сисястых малолетках.

— Я мечтаю на полном и законном основании, доктор. Ведь если бы не любовь, вернее, если б не надежда на любовь…

Сдвинув колени, он созерцает свои ступни, будто смотрит за линию горизонта в тоске по временам, когда здоровья хватало на то, чтобы к телу относиться наплевательски. Теперь уверенности осталось совсем мало, жалобы — и те звучат неуверенно.

— Устаю мечтать. Мечты — это работа, собачья работа.

— Если бы вы не мечтали, давно собрали бы инструменты.

Инструменты разбросаны по полу. Бартоломеу отказывается убирать их в ящик.

— Мне с ними не так скучно, — оправдывается он. У доны Мунды для этого хаоса свое объяснение: муж все еще надеется, что его срочно вызовут что-нибудь ремонтировать.

— Вылечите меня от мечтательности, доктор.

— Мечты сами по себе лечат.

— Мечтатель бродит где-то далеко, ищет приключений, неизвестно, что творит и с кем… Есть у вас снадобье, чтобы мечты отбивало?

Врач смеется и мотает головой, достает из кармана стетоскоп, но больной, угадав его намерения, привстает, готовый удрать. Сидониу выпускает инструмент из рук, и тот падает между отверток, плоскогубцев и прочего инвентаря. Бартоломеу косится тревожно, как зверь:

— Все хвалят мечты, они, мол, дают нам то, чего не хватает в жизни. Наоборот. Приходится жить, чтобы отдохнуть от мечтаний.

— Когда вы мечтаете, вы как никогда живы.

— Зачем? Я устал быть живым. Быть живым и жить — разные вещи, доктор.

Врач осторожно проходит между инструментами, находит стетоскоп, протирает его полой халата, игнорируя пристальный взгляд пациента.

— Честно сказать, зря вы опять пришли.

— Не хотите, чтобы я приходил?