Боже, благослови Америку - [2]

И не мешайте американцу петь.

…Вытягивая откровенность, однажды услышал: если бы Америки не было, ее надо было бы придумать. Признание многого стоит. Ведь миф и о свободе: у привратника есть одна свобода — улыбаться. Свободы не улыбаться у него нет. Все занято, самая малая ниша. Иди, романтик, свищи свой шанс. Тебя пригласят в Голливуд, твою улыбку оценит рекламная компания, ты станешь Майклом Джексоном. Иди. Чтобы узнать: привратник — это не временная работа, это социальный статус. Можно сменить двери, но не судьбу. Трезвая философия, привратник.

Что еще достопримечательного. Чувство любви к ближнему. Для волков ближний — собака. О них заботятся. Когда заморосит, как-то так по-доброму собаке оденут пластмассовый чепец. Чтоб лицо не промокло. А дерьмо собачье американец собирает в п/этиленовый пакет, жутко смущаясь. Чего не сделаешь ради славы на земле: накопит 100 огромных мешков и снесет в книгу рекордов, оригинал.

Оригинального много: галереи. Числом — бесконечность. Галереи бывают очень престижные, престижные, средней престижности, так себе, не престижные и на Брайтоне.

Картин нет. Концепции. Длинные, на листочках, не остроумные. Высосанные из пальцев, часто не из своих. Условия рынка. Не до творчеств. Деятельные американцы вообще не любят слово «талант», они не любят никакие «небеса». Они любят, чтобы имя художнику сделал продюсер. Тогда все на местах. Этот, в белых штанах, будет наклонять голову влево и цокать языком, он будет щурить глаза и загадочно щупать нос, он будет восхищаться — умно и с достоинством — только потому, что эту кляксу ему всучили за миллион. Когда зазвонит телефон и принесут извинения, накладочка, сэр, это испорченный подрамник, а не бессмертное произведение, он ответит умно и с достоинством: нет-нет, бессмертное. И положит трубку.

Этот в штанах не дурак, и решение его гораздо изящнее, чем показалось. Есть вещи, их не называют, но и не нарушают. На них стоит Америка, на них стоит порядок. А без порядка — беспорядок.

Не дай бог, по ТВ покажут голую попу, американцы высоко поднимают брови и идут, с бровями, к Белому Дому. В едином порыве, в решительном, они требуют поправку, все равно какую, отставки президента и уменьшения налогов. Потом расходятся, оставляя мусор.

С 11 вечера по 33 каналу Н-Ю ТВ самокритичные девчата показывают иную сторону жизни. Блюстители нравственности краснеют, но ТВ не выключают. Гласность.

Задавались ли социологи вопросом, откуда в Америке столько борцов за экологию или против расовой дискриминации? Откуда идут демонстрации? И при чем тут расовая, если кастовая гораздо жестче. Борьба за экологию — героический предлог, чтобы крикнуть гадость даме в норковой шубе. Даже накопив денег, зеленый борец не купит себе длинный автомобиль. Деньги позволяют, а положение — нет. Надо соблюдать правила. Усомниться в правилах — все равно как усомниться, что цели партии — цели народа. То есть общего много. Некоторые правила кажутся формальными, но — кажутся. Некоторые умны до неузнаваемости. Например, нехорошо про негра говорить «негр». Начальник запрещает. Потому что, потому что, короче, права человека. Как же говорить про негра? Как-нибудь так: американский полноправный гражданин не совсем белого цвета. Это не корявый юмор и не забота о братьях меньших. Начальнику обильно наплевать на ранимость угнетенных народов, ему важно знать, кто не соблюдает директивы. Тест на лояльность. На политикл коррект. И все перед ним робеют, перед политикл коррект. Есть как бы два варианта: бояться или уважать. Поэтому, застенчиво отряхивая пиджак, американец говорит: я — уважаю. И даже на кухне не расскажет анекдот. Чтобы не быть совсем униженным в глазах девушки, он открыто выражает какое-нибудь несогласие с президентом и парламентом. И все довольны: и он, и девушка, и президент, и парламент.

…Легсингтон под Бостоном. Городок для богатых. Тут нет нищих и налогов на спортивные товары. Где же нищие? Нигде. Вывезли. Мудрое решение. Почему бы не вывезти из Нью-Йорка? О, нет-нет, не гуманно.

В Легсингтоне дом Майка, корни голландские, дом в голландском стиле. Обильное застолье, сладковатый сквош. Чтобы его съесть, нужно вытаращить глаза. Среди гостей — Элеанор, старушка, мы долго разговаривали о Гойе. Пригласила помычать на редкий рисунок в офис в бостонский музей. Рисунок найден недавно, атрибутирован. Элеанор — крупный специалист по Гойе. А ноги не ходят — костылики. Элеанор ко мне прониклась. И не за Гойю. И я проникся к Элеанор — и не за костылики. Детство и юность в музеях мира, девушка тонкой психической организации, она хотела любить — как все девушки, и умела любить — как немногие. Она хотела качать ребенка и петь ему незатейливые американские песенки. Внучка президента Вильсона, она была вправе требовать от судьбы широкую зеленую улицу. Сегодня жизнь прошла. Элеанор больна и скоро умрет. Жизнь прошла жизнью Гойи, его любовью, его нервами, его безумием.

Блестела пожилая слеза, обнимались. До свидания, Элеанор.

Круг ее общения — светский. В этой пустоте я был ей интересен. Потому что свое мнение в стране свобод — и роскошь и редкость. Роскошь? Потому что профессиональная среда структурирована так же категорично, как и социальная, и если полковник сказал, лейтенант не возразит. Редкость? Ответ обнаружит любопытнейшее: искусствовед с гарвардским образованием, работающий в известном музее, не знает, где и когда, хотя бы век, жил Рембрандт. Гарвард — это оч-чень престижно. Но этим все исчерпано. Гарвардский выпускник имеет спокойную речь, в рамках этикета холодноватый тон, прямую осанку; у него на футболке написано «Гарвард», у него на лице написано «Гарвард», он собирается писать диссертацию по истории философии, но он не слышал про Диогена. (Ни про Лаэрция, ни про киника.) Слово «Декарт» не ассоциируется даже с системой координат. Конфузливое чувство, смешанное с чувством пиетета порождает обтекаемые формулировки вроде: у них так, узкая специализация.