Боярин - [128]

Завершил Звенемир свое шествие, возле меня остановился, земной поклон отвесил и сказал громко, чтобы все слышали:

– Дозволь, Великий князь, действо начать?

– Погоди, – говорю я ему, с трудом превеликим с сиденья своего поднимаюсь и к краде подхожу. – Зачем тебе все это? – говорю тихонько. – Прими то, что Доля тебе уготовила. Отринь чужое, славь Сварога, поклонись Перуну, и Даждьбог тебе за то жизнь дарует.

– Помнишь, – так же тихо отвечает мне Ольга, – как дулебы Андрея мучили? Они тоже от него отречения требовали. Неужто ты думаешь, что у меня стойкости не хватит? Баба я. А мы, бабы, такое стерпеть можем, что вам, мужикам, и не снилось. Прощаю я тебе все, что ты мне во зло сотворил. И за сына прощаю, и за внуков своих, и за честь поруганную на тебя не сержусь. Молиться за тебя буду, а теперь уйди от меня. Дай ко встрече с Господом моим подготовиться.

Отошел я от крады, еще раз взглянул на привязанную к холодным камням Ольгу, вздохнул тяжко. Подумал:

«Эх, отец. Зачем же ты с меня слово перед кончиной своей взял, что исполню я последнее желание твое?»

Потом ведуну кивнул:

– Приступай к действу, – и отвернулся.

Вновь запели кощун послухи. Просили Громовержца принять жертву особую. Требу о даровании мира ему возносили. А я глаза зажмурил покрепче, зубы сжал и уши ладонями закрыл. Но даже так мне чудилось, что я слышу молитву Ольги.

– Отче наш, сущий на небесах…

– Не-е-е-е-ет!..

– Не-е-е-е-ет! – кричал я.

– Ты чего? Ты чего, Добрыня? – Гостомысл испуганно уставился на меня.

– А?.. Что?.. – я с трудом вырывался из своего кошмара…

Осознал, что сумел это сделать, и немного успокоился.

– Сон это… сон… – и удивился тому, что вновь могу говорить. – Долго я спал?

– Ты и не спал вовсе, – пожал плечами ведун. – Мы обряд очищения начали, а ты посидел немного у Алатарь-камня да вдруг закричал сильно.

– А остальные где?

– Здесь мы, Добрын, – услышал я из темноты скрипучий голос Криви.

Тут чуть поодаль конь заржал, видно, надоело ему в приспособе стоять, и я понял, что совсем в себя пришел. Темень ночная, бор заповедный, поляна с Алатырь-камушком посредине, я на валуне сижу, рядом со мной ведун Гостомысл, а остальные люди Боговы вокруг стоят. Значит, не было ни боя на берегу Ирпеня, ни сечи жестокой на майдане киевском, ни кровавого жертвоприношения Перуну.

Или было?

– Звенемир, – позвал я.

– Что?

– Ты ритуал Великой жертвы знаешь?

– Послухом я был, юнцом неразумным, когда в последний раз человеком Перуну жертвовали, – ответил Звенемир. – Потом корогод решил, что негоже жизнь у людей ради Божьей радости отбирать.

– Это еще при Нискине, деде твоем, было, – пояснил Гостомысл.

– А сейчас провести смог бы? – спросил я у старого ведуна.

– Говорят же тебе, запрет корогод наложил…

– А если бы запрет сняли?

– Отчего же не смочь? – сказал Звенемир. – Мается Громовержец без людской кровушки, – и вздохнул тяжко, словно это он сам без жертвы человеческой чахнет. – Древляне-то вон Игоря в честь Даждьбога своего казнили.

– Так на то мы особое дозволение дали, – подал голос Светозар. – Каган ваш все законы Прави нарушил, тому Гостомысл доказательства предъявил. Ты же сам свой голос за оправдание казни подал. Так ведь?

– Конечно, – кивнул Звенемир да глаза в сторону отвел.

– Зачем тебе это? – спросил меня Кривя.

– Так. Ничего… – ответил я.

– Ну, а если так, – сказал Гостомысл и бороду огладил, – тогда настала пора и нам с тобой, Добрыня, поговорить. Мы же не просто так тебя на корогод вызвали.

– Это я догадался.

– Вот и славно, – ведун кивнул одному из ведунов: – Белояр, ты человек Велеса Премудрого, так тебе и речи вести.

Вышел вперед молодой волхв, один из тех, что коня норовистого сдерживал да привязывал, поклонился на четыре стороны, а пятый поклон мне отвесил.

– Слово дай, Добрын, что сказанное здесь ты никому не передашь. Ни близкие, ни далекие, ни друзья, ни враги ничего не узнают. Ни на хмельном пиру, ни под пыткой жестокой, ни на любовном ложе ты тайну не выдашь, – сказал строго Белояр.

– И эти от меня Слова требуют, – подумал я и невольно поежился, но вслух сказал: – Еще никто меня в болтливости не обвинил. Клятв я никаких давать не буду. Коли поверите – хорошо, а не поверите, так то дело ваше.

Смутился молодой ведун, на Гостомысла растерянно взглянул. Тот улыбнулся одобрительно и Белояру кивнул:

– Я Добрыню от младых ногтей знаю. Ты не сомневайся зазря, то, что ему в уши влетело, там навеки и останется.

– Истинно сказал, – подтвердил слова старика Звенемир.

Вот уж от кого я поддержки не ожидал, так это от ведуна Перунова. Выходит, что не все я в Звенемире до конца понял. Что ж, в другой раз умнее буду.

– Хорошо, – согласился Белояр и вновь ко мне повернулся: – Коли наставник за тебя поруку дает, а ведун Киевский с ним соглашается, то и мы тебе верить станем.

Помолчал он немного, на костер, что у Алатырь-камушка ярко пылал, поглядел, с мыслями собрался, а потом глаза к небу ночному поднял и заговорил, как по писаному:

– Многое в Ведах о жизни человека и мира рассказано. Про хорошее и плохое, про праведное и лживое, про доброе и злое. Многое Премудрый Вeлес прародителю[99] нашему поведал – о том, что было, когда ни богов, ни людей еще и в помине не было. О том, как Сварог-Кузнец по наущению самого Рода вселенную создавал, как бил он молотом своим вот по этому Алатырь-камушку, только искры из-под молота его брызгали, да чад с гарью от Огня Сварожьего по миру дымом расплывался. И те искры, что вверх летели, превращались в звезды красивые, а те, что на землю падали, волотами-великанами оборачивались, а из чада и гари тьма непроглядная образовалась. И накрыла тьма-тьмущая все вокруг, и в ней Чернобог зародился, а вместе с ним во вселенную Навь пришла. И смешалось все – верх с низом перепутался, правое стало левым, а правда кривдой обернулась. Разве могло такое Белобогу-Сварогу понравиться? Разве мог он мир на растерзание Чернобогу отдать? Создал он себе воевод-помощников, младших богов: Перуна и Даждьбога, Макошь и Стрибога, Ярилу и Хорса Пресветлого, и на Навь войною пошел. Но Чернобог его силой несметной, войском дасу-демонов встретил, воеводой у него Кощей, а советчиком Змей-Ящер, у которого два языка, и оба лживые. И грянула битва, и вечность целую Белобог с Чернобогом бились, пока не поняли, что друг друга им не одолеть. Тогда Сварог любовь из естества своего достал, все доброе, что было в молодом мире, собрал и Ладу явил. А Чернобог, сколько ни тужился, лишь смерть-Марену создать смог. Только любовь сильнее смерти оказалась, даже в Маренино черное сердце она проникла. Влюбилась смерть в Даждьбога и ничего поделать с этим не смогла. Ведь Даждьбог дает, а Марена лишь отбирать может, как же им вместе быть возможно? От любви этой смерть силы лишилась, и Чернобогу не помощницей, а обузой стала. И праздновать бы Белобогу победу, но Ящер треклятый все испортил. Одним своим лживым языком он Перуна соблазнил, страсть к жене Даждьбоговой, Майе Златогорке, внушил. И стали братья врагами лютыми, и согласия меж ними по сию пору нет. А другим языком волотам нашептал, что они сутью своей равны богам, что над ними воеводами поставлены. И взбунтовались волоты, искры Сварожьи от себя отринули да на сторону Чернобога переметнулись. Вновь силы равными стали, и пуще прежнего битва разгорелась. И не видно было этой сече конца, и пали бы в ней Белобог с Чернобогом, ибо никто из них в побежденных ходить не хотел, но не допустил этого Род. Не мог он на ту или иную сторону стать, ведь и Сварог и Чернобог, и Марена с Ладой, и все, что во вселенной и за ее пределами, – все это он сам и есть. Тогда он Птицу Сва-Матерь Сущего на битву послал. Махнула та крылом и развела бойцов по разные стороны.