Бой на Калиновом мосту - [142]

Во имя этой благородной цели он подвергает себя неисчислимым бедствиям. Терпит нужду и всяческие лишения. Не раз оказывается на краю гибели. Но вопрос: а не поступиться ли правдой? — для него, кажется, невозможен вообще.

Нет, не случайно в более чем трети всех волшебных сказок главный герой наделен самым распространенным на Руси именем — Иван (это легко заметить и по нашему сборнику). Иван, крестьянский сын, Иван Вечерней Зари, Иван-царевич — все это один и тот же персонаж, характер его и поведение неизменны в одних и тех же ситуациях. Он — подвижник Правды, Красоты, Справедливости, он — деятель и потому-выразитель народного нравственного начала. Глубоко прав советский критик В. Кожинов, считая, что «нравственная ценность осуществляется не в каком-либо благом пожелании, но только в поступке, в деянии, которое к тому же неизбежно совершается в безнравственном или хотя бы в недостаточно нравственном мире, ибо иначе такое деяние и не имело бы смысла… Герои, не совершающий самостоятельных и целеустремленных поступков, по существу вообще оказывается как бы вне нравственности. Он способен только рассуждать о нравственных вопросах». [100] Сказано это о герое современной реалистической литературы, но целиком и полностью применимо к герою волшебных сказок.

…Вот одолевает Иван-богатырь змея многоглавого, вот царство чудесное со златом, серебром, со скатертью-самобранкой распростерто у ног победителя да в придачу царевна, краса ненаглядная. Казалось бы, чего ещё душе надобно? Черпай обеими горстями, удачливый странник, красуйся до земного исхода на вершине успеха. Ай нет. Помнит, видно, герой древние заветы: и то, что злато-серебро суть крылышки драконовы, не более, и что «хоть мошна пуста, да душа чиста», а «как нет души, то что хошь пиши», и что «за морем веселье, да чужое, а у нас и горе — да свое». В общем, не затуманивают ему заморские блага образ родимой земли, куда ему обязательно предстоит, возвратиться. Таков этот простодушный, незлобивый, житейский нерасчетливый Иванушка, ни при каких обстоятельствах не прибегающий к помощи зла. Ибо зло хоть и порождает зло, да зато само же себя и губит. Какой же силой духа надобно обладать, каким благородством быть наделенным, чтобы в ответ на коварные заискивания чудища: «Ну что, Иван-царевич» биться пришел со мною или мириться?» — ответствовать: «Где уж там мириться! Биться с тобою, с Иродом-проклятым!» И, кстати, отдать право первого удара врагу. Иногда не обходится, ясное дело, и без одурачивания врага, но наш Иван и при этом скорее искусен и мудр, нежели злостен и коварен. О многом, между прочны, говорит тот установленный наукой факт, что определяющее свойство характера главного героя в русском сказочном эпосе — храбрость, обусловленная силой духа, «это та самая сила духа, которая приводит наш народ к победе» (В. Я. Пропп), в западноевропейском — хитрость…

Парадоксально, но в России сказка стала книжным достоянием лишь под влиянием пришедших с запада «рыцарских» галантных историй, авантюрное-рыцарского романа. «Ни писатель-псевдоклассик, ни ученый ХVIII века не могли, разумеется, взяться за записывание и печатание произведений народной словесности: вкусам первого претила простота народного творчества, в понятиях второго наводная словестность не имела никакой ценности, ибо наука ХVIII века… также не придавала этой словестности никакого значения»[101] — писал в своем обширном труде по истории собирания и изучения сказки С. В. Савченко. То, что появлялось на книжном рынке, в том числе и переписываемое от руки, например, «Евдон и Берфа», «Поленцион Египетский», «Василий, королевич Златовласый», «Похождения Готтентота, или дикого Африканца, писаные им самим», «Низверженный Зезул, образец злобы или Жизнь и редкие приключения восточного принца Клеоранда и принцессы Зефиры», — эти и тому подобные сочинения, разумеется, в какой-то мере удовлетворяли страсть широкой публики к чтению. Но они же и вызывали многочисленные подражания. Русскую волшебную сказку принялись переиначивать, уродовать, подделывать под западные образчики. Этим и объясняется, почему даже в лучших сказочных сборниках той поры, таких, как «Лекарство от задумчивости и бессонницы», «Сказки русские» П. Тимофеева, «Старая погудка на новый лад», ещё чувствуется подчас желание следовать заемной моде. Хотя эти книги — уже не сочинение сказки «под фольклор», каковыми были, к примеру, сборник М. Чулкова «Пересмешник» (1766–1768) или В. Левшина «Русские сказки» (1780–1783), а пересказ народной сказки, как бы имитация записи от исполнителя. Однако пройдет ещё целых полстолетия, прежде чем в публикуемых текстах зазвучит живая речь сказителя со всеми её морфологическими, диалектными, фонетическими особенностями.

Первым призовет к собиранию и записыванию сказок Василий Андреевич Жуковский, учитель Пушкина, и гениальный его ученик станет чутко вслушиваться в народный говор на ярмарках, почтовых станциях, народных гуляньях, будет сам обрабатывать и сочинять сказки. Традицией же научного собирания сказки мы обязаны все тем же А. Н. Афанасьеву и И. А. Худякову, великим подвижникам русского слова. Не прожив и пятидесяти лет, Афанасьев сумел совершить казалось бы невозможное.