Боткин [заметки]

1

Архиятер — главный начальник всей медицинской службы России, подчиняющийся непосредственно императору.

2

как он сам любил говорить).

Что же увидел Боткин для себя привлекательного в той схоластической науке, которую преподавали в университете?

Он увидел факты. За сухими словами он сумел разглядеть ценность наблюдений, сделанных предыдущими поколениями медиков, сумел понять, что непреложные факты, опыт остаются реальностью, в какие бы надуманные теории их нн облекали. И он решил хорошо усвоить все, что слышал от преподавателей, а главное — изучить то, что дается опытом. Пришло это не сразу. Для того чтобы уяснить себе, как трудно было молодому студенту разбираться в преподаваемой ему науке, познакомимся с его учителями.

«Профессор Полунин, — писал С. П. Боткин, — имел наибольшее влияние на наше развитие, которое шло тогда исключительно путем гуморального направления, причем теория о кразах Рокитанского занимала преобладающее место. Эта теория принималась нами как окончательное слово науки, сомнение в котором было невозможно».

Алексей Иванович Полунин читал патологическую анатомию. Наука эта, возникшая в конце XVIII века, имела большое значение для развития медицины, она обогатила ее множеством новых фактических данных, дающих возможность понять сущность различных заболеваний. Посмертные анатомические вскрытии показывали изменения органов, и это связывало каждую болезнь с определенной реальной основой. Врачи стали сопоставлять знакомые им внешние проявления болезни с точно констатируемыми внутренними изменениями организма. При давно знакомой им чахотке находили они теперь творожистые перерожденные бугорки, каверны в легких, при сердечных заболеваниях — изменения сердечной мышцы, клапанов сердца и т. д.

Патологическая анатомия по существу своему была наукой точных фактов, но, несмотря на это. ока не избегла участи «впасть в соблазн идеализма». Крупнейшим патологоанатомом первой половины XIX века был руководитель «венской школы» Карл Рокитанский. Он проповедовал идею особой жизненной силы, образующей материю и управляющей ее движением. Жизненная сила — это начало невесомое, неуловимое, это проявление вечно деятельного духа, для которого организм — лишь земная оболочка. Эта жизненная сила, по представлениям Рокитанского, управляет организмом через соки. Рокитанский считал, что в основе всех заболеваний лежит изменение химического состава соков, неправильное их смешение. Под соками подразумевали главным образом кровь. Основным методом лечения последователи гуморального направления считали кровопускание. Об одном знаменитом французском враче того времени, Франсуа Бруссе, говорили, что он пролил крови больше, чем Наполеон за время всех своих войн.

Полунин был учеником Рокитанского. Он настолько верил в непреложность гуморальной теории, что, когда сам Рокитанский отказался от нее, заявил: «Да, это верно, что Рокитанский отрекся от учения о кразах, этого лучшего творения своей ученой деятельности; это только показывает, что гениальный ученый выжил из ума».

Последователем другой популярной в то время теории — солидаризма — был профессор Московского университета Иноземцев. В начале XIX века во Франции ученый Ксавье Биша в своей «Анатомии» изложил основы солидарной теории — учения о тканях. Он считал, что все человеческое тело, состоит из 21 первоначальной ткани. Каждая из этих тканей имеет своеобразное строение и наделена особенными физиологическими функциями. Разнообразные соединения этих тканей составляют органы. И жизнь, и здоровье, и болезни зависят от состояния этих тканей.

«Профессор Иноземцев, последователь солидарной патологии. — писал Боткин, — впал в ту исключительность, которая придала его учению догматический характер. Отсюда и происходило то, что у нас было два катехизиса: один — с гипотезами венской гуморальной школы, другой — с гипотезами солидарной патологии».

Федор Иванович Иноземцев вел в Московском университете с 1835 года кафедру практической хирургии. В 1846 году им была создана первая в России факультетская хирургическая клиника.

Широкое понимание задач своей кафедры, постоянное, настойчивое внедрение в лечебную практику новейших достижений медицинской науки обусловили то, что из его учеников вышли не только хирурги, но и физиологи, терапевты, патологи, гистологи, акушеры, дерматологи, венерологи, бальнеологи.

Иноземцев учил, что хирург должен быть хорошим терапевтом, н сам всегда старался вылечить больного неоперативным способом. Тщательная подготовка больного к операции и внимательное наблюдение за послеоперационным периодом было его правилом.

Однако взгляды Иноземцева и методы лечения были крайне своеобразными. Он утверждал, что с сороковых годов XIX столетия характер болезней изменился. До того он-де был воспалительный и требовал для борьбы с ним постоянных кровопусканий и прохлаждающего метода, теперь же преобладают раздражения симпатического нерва. На этом основании он от всех заболеваний прописывал специальную микстуру из нашатыря, лакрицы и рвотного камня и капли из миндорфова спирта.

— Даже и в то время, — пишет Белоголовый, — такой взгляд нa характер болезней представлялся чересчур странным и эксцентричным… и студенты над ним подтрунивали.

В своих лекциях Иноземцев касался и морально-этических вопросов: «Честность в науке неразлучна с честностью в жизни, и кто в науке видит одну дойную корову для себя, тот не честный слуга, а промышленник, обращающий светлое имя науки в торговый промысел».

О влиянии Иноземцева на Боткина писал врач Смирнов: «Нравственная сторона учения, которое преподавал нам незабвенный учитель Ф. И. Иноземцев, была глубоко усвоена его учеником С. П. Боткиным, который всю жизнь свою был носителем этих честных начал. Ими объясняется весь гуманный характер его деятельности, его человеколюбие в практике, его доступность всем и каждому, его общепризнанное бескорыстие».

Иван Тимофеевич Глебов читал сравнительную анатомию и физиологию. Врач, физиолог, педагог и общественный деятель, он был учеником Дядьковского и последовательно проводил его материалистические воззрения в науке.

Если вспомнить, что в то время еще нередки были мнения, высказанные доктором медицины Д. Веланским: «Есть ли что-либо безобразнее физиологии… найдем ее (физиологию) немою и мертвою как хладный мрамор, которую никакое баснословие гипотез оживотворить не может», — то станет ясно, что слова Глебова: «без физиологии медицина становится шарлатанством» — были очень смелыми.

Сеченов, учившийся в университете одновременно с Боткиным, писал о Глебове: «Человек очень умный и очень оригинальный лектор. Излюбленную им манеру излагать факты можно сравнить с манерой судебного следователя допрашивать обвиняемого: именно существенный вопрос, о котором заходила речь, он не высказывал прямо, а держал его в уме я к ответу на него подходил исподволь, иногда даже окольными путями. Как человек умный, свои постепенные подходцы он вел с виду так ловко, что они получали иногда характер некоторого ехидства. Таков же он был и на экзамене, вследствие чего студенты боялись его как огня».

А вот слова Боткина: «Всякий, кому пришлось учиться в Московском университете, помнят то громадное впечатление, которое производили лекции проф. Глебова на учащихся. В высшей степени ясное, живое и критическое изложение предмета возбуждало в слушателях тот интерес к науке, ту искреннюю любовь к истине, которые одно из существенных условий развития истинного ученого».

«Физиология есть ключ, открывающий врачу двери в храмину тела человеческого. — говорил Глебов на своих лекциях. — Тот, кто изучит физиологию, тот будет знать и условия, от которых зависят болезнь и здоровье… А узнавши эти условия, стоит только подчинить их своей власти, чтоб уметь управлять ими по своему произволу; тогда с помощью их одних можно будет управлять развитием, ростом и полной жизнью человека, равно как охранением его здоровья и целением болезни. Но можно ли так подчинить эти условия своей власти? Можно, надобно только знать названные науки. Ибо. если механик управляет этими условиями по своему произволу в машине, им же самим сделанной… то может ли быть, чтоб врач не мог подчинить своей власти их, не пользоваться ими по своему расчету? Без всякого сомнения, может».

Эта мысль нравилась Сергею Боткину, она показывала путь, идя по которому медицина сближалась с математикой, физикой — науками ясными и точными, со школьных лет привлекавшими его.

Но прекрасные мысли в лекциях Глебова были очень мало подтверждены фактическими данными. Он не давал того, к чему более всего стремился Боткин, — познания опытом. «Очень хромала у него демонстрационная часть, — писал Белоголовый, — практических занятий у него почти вовсе не было, если не считать нескольких лекций с вивисекциями, носивших на себе характер случайных, отрывочных приемов без всякой методичности и последовательности…

…Об этих вивисекциях у меня остались в памяти только шумные н скорее комические сцены, когда профессор, разрушив десятку голубей часть мозга посредством прокола булавкой, передавал их для наблюдения последствий очередным студентам, а те, вооруженные длинными палками и солдатскими швабрами, с гиканьем стараются выгнать ошеломленных голубей, забившихся за высокие шкафы…»

Читая эти воспоминания, невольно сравниваешь их с записями Герцена, учившегося в университете двадцатью годами раньше Белоголового: «…Сегодня Глебов вскрыл живую собаку. В первые минуты зрелище страшное, отвратительное, — но потом интерес поглощает все другое. Вот она пульсация артерий, вот нервы, производящие судороги при прикосновении и, наконец, сердце, еще горячее, еще бьющееся. Я положил на него руку, — есть что-то торжественное в этом святотатственном прикосновении к тайнику жизни». То, что двадцать лет назад казалось опытами исключительной важности, во времена Белоголового и Боткина, когда студенты имели возможность работать над трупами и вести наблюдения над больными, уже не воспринималось ими серьезно.

Характерными для того времени были взгляды и профессоров Топорова и Овера. Сеченов в своих автобиографических записках писал: «Виной моей измены медицине было то, что я не нашел в ней того, чего искал: вместо теории — голый эмпиризм» — и приводил как пример лекции Топорова, который постоянно бравировал отрицанием теории и новых методов диагностики. Студенты уверяли, что Топоров говорил: «Зачем нам термометры да микроскопы, была бы сметка, мы и без них нажили Топоровку» (на Малой Молчановке было два дома, принадлежащих Топорову, медики эту улицу прозвали Топоровкой).

И все же Боткин ценил Топорова. Белоголовый вспоминает: «Боткин говорил мне, что не раз убеждался, сколько меткой, хотя и вовсе научно не обработанной наблюдательности было в лекциях Топорова. Он не был ученый профессор, а тот очень сметливый русский мужичок, который до многого доходил своим сильным здравым смыслом».

«…профессора Овер и Топоров, — писал Боткин, — оба искусные врачи того времени, придерживались по преимуществу тогдашней французской школы». Приверженцы этой школы считали основным для врача интуицию, талант, пренебрежительно относясь к научной диагностике. Многие из них действительно проявляли исключительную способность определять болезнь «с первого взгляда». Боткин рассказывал, как во времена его студенчества профессор Овер, даже не подходя к больному, делал заключение — и почти всегда диагноз оказывался правильным.

Искусство лечить! Сергей Боткин много думал об этом. Из чего складывается это искусство? Много лет спустя профессор Боткин писал: «Искусство в медицине — то, что не подходит под научные точные истины». «Искусство лечить — есть несправедливое выражение. Нужно и искусство исследовать, и наблюдать, и анализировать добытые сведения — во всем нужно искусство».

Но студент Боткин еще не мог отдать себе отчета во всем этом и только страстно мечтал овладеть искусством лечить. Сначала он верил, что университет ему даст все нужные для этого знания. Белоголовый вспоминает: «Он аккуратно являлся на лекции, и так как печатных руководств и учебников тогда почти вовсе не было, а приходилось готовиться к экзаменам по лекциям, записанным за профессорами, то его всегда можно было видеть вблизи кафедры, где он, несмотря на свое плохое зрение, записывал всегда сам, и притом так внимательно и быстро, что его тетради считались образцовыми и другие прилежные студенты по ним восполняли впоследствии неизбежные пробелы и недосмотры в своих записях. Боткин относился к категории студентов, которые носили в кармане кости черепа и в часы рекреаций повторяли все пройденное. Отличная память и логическое мышление позволяли ему блистательно сдавать экзамены».

Но скоро сомнения стали закрадываться в его голову. Каждый преподаватель по-своему толкует одни и те же фанты, по-своему учит подходить к болезни. Мнения эти явно входят в противоречия. Что же остается несомненным? Факты, наблюдения — то, в чем он убедится на опыте. И Боткин начал ценить более всего опыт.

В «Письмах об изучении природы» Герцена Боткин когда-то прочитал: «Естествоиспытатель, вооруженный микроскопом, преследует жизнь до последнего предела, следит за ее закулисной работой. Физиолог на этом пороге жизни встретился с химиком, вопрос о жизни стал определеннее, лучше поставлен, химия заставила смотреть не на одни формы и их видоизменения — она в лаборатории научила допрашивать органические тела о их тайнах». Теперь студент Боткин понял истинное значение этих слов.

То же говорил ему Павел Лукич Пикулин: «Учитесь наблюдать, опыт — вот главное, что нужно врачу». Пикулин был адъюнктом профессора Варвинского и вел практические занятия со студентами в госпитальной терапевтической клинике Екатерининской больницы. В теоретических вопросах он, как и Варвинский, был последователем Рокитанского, но, недавно вернувшись из заграничной поездки для усовершенствования своего образования, он умело передавал студентам новые для того времени методы обследования больного. «В клинику… студенты приходили как в обетованную землю, где утолялся их голод в клинических познаниях, — вспоминает Белоголовый. — Занятия в этой клинике значительно подвинули медицинское образование студентов». Этим они были обязаны главным образом Пикулину.

На Сергея Боткина Пикулин имел большое влияние, он часто бывал в доме на Маросейке и впоследствии женился на сестре Боткина. Сергей с юношеских лет привык считать его близким человеком и постоянно советовался с ним во всех важных для него случаях жизни. Доктор Змиев в своих воспоминаниях писал, что когда он впоследствии слушал лекцию профессора Боткина, то был поражен, «до того живо напоминал он Пикулина, то была не простая подражательность, а органически усвоенная преемственность идей двух людей с виду совсем разных, но одинаково больших». Однажды Пикулин дал Сергею сочинения знаменитого терапевта начала XIX века Матвея Мудрова. На странице, обведенной карандашом, было написано: «Врачевание состоит не токмо в лечении болезни. Лекарю нужно прежде всего узнать самого больного, уразуметь причины, приведшие его тело к хвори, постигнуть весь круг болезни… Я скажу вам кратко и ясно: врачевание состоит в лечении самого больного. Вот вам вся тайна моего искусства, каково оно ни есть!» Сергей задумался — почему Пикулин подчеркнул эти слова. Потом понял: действительно эта мысль Матвея Мудрова очень глубока, именно она должна стать основной для настоящего врача.

В беседе Мудрова в прозекторской он прочел: «Мы ранее наблюдали с вами течение болезни у этого человека. Случилось большое горе. Нам не удалось спасти его. Пусть же эта смерть послужит на пользу человечества. Мы, лекари, обязаны доискаться точной причины его смерти. Мы вскроем это тело, тщательно исследуем его органы: сердце, легкие, желудок, кишечник, печень н узнаем, что привело его к гибели…»

Нак раз началась практика по анатомии.

Идя первый раз в прозекторскую, Сергей Боткин волновался. Уж очень много слышал он о том, что некоторые студенты не выносят вида и запаха трупов. Но все обошлось благополучно. Первое неприятное впечатление было побеждено интересом к работе. Вот он, человек… или, вернее, то, что было человеком. Для врача это целый мир, который надо исследовать, изучить во всех деталях. И он изучал… Студенты смеялись, говоря, что Боткин переменил место жительства — переселился в прозекторскую.

Практическими занятиями в анатомическом театре заведовал добрейший прозектор Иван Матвеевич Соколов — он предложил желающим приходить для работы не только в утренние часы, но и вечерами, когда он был занят приготовлением препаратов к лекциям. В эти часы между немолодым прозектором к студентом Боткиным завязалась дружба. Через много лет они встретились еще раз. Иван Матвеевич Соколов обратился к профессору Военно-медицинской академии С. П. Боткину с просьбой о работе. Прослужив двадцать лет в Московском университете, он остался не у дел, потому что не был избран в следующее пятилетие. «Привыкнув всю мою жизнь анатомировать, я полез на стену, когда остался без дела: от скуки даже начал анатомировать жуков и тараканов», — писал он Боткину, прося приискать ему место. Сергей Петрович горячо принял к сердцу положение своего бывшего руководителя и устроил его.

Усвоив в неразберихе преподаваемых ему истин, что главным учителем его должен стать опыт, Сергей Боткин начал последовательно осуществлять «собственную программу обучения». Если мы проследим за годами занятий Боткина в университете, то увидим, с какой настойчивостью знакомится он со всем, что может дать ему опыт. Он проводит много часов в прозекторской за приготовлением препаратов, пока не добивается, что его работу нельзя отличить от образцов, изготовленных Соколовым. Он, почти единственный из студентов, обучается у профессора Варнека обращению с микроскопом, который в то время считали «кабалистическим оружием», у него же знакомится с гистологией. Этот предмет не был выделен в специальный курс и изучался поверхностно. С увлечением ставит Боткин опыты по химии, пользуясь тем, что профессор фармации и фармакогнозии Лясковский предложил желающим работать с ним приватно.

С особенным старанием занимается Сергей в клинике. Он посещает клинику не только в положенные часы, но и остается дежурить за других студентов, которые частенько с удовольствием уступали ему свою очередь (одним из таких студентов был, кстати сказать, Сеченов

3

Диагностика, основанная только на практических наблюдениях, а не на экспериментальных исследованиях.