Ботфорты капитана Штормштиля - [61]

Он кричал, привстав на стременах. Усы его шевелились. За спиной князя замерло полсотни всадников в бурках. Они слушали его крик, не понимали, о чем кричит, сидели, уперев ложа винтовок в теплые шеи лошадей.

— Убирайтесь в свою Совдепию, если хотите остаться в живых! — продолжал кричать князь. — И другим закажите сюда дорогу. Здесь вам ни хлеба, ни крова не будет. — Он остановил взгляд на моем отце. На его шинели с такими красивыми красными застежками. — Что, товарищ, никак привелось в буденовцах ходить?

— Было, — сказал отец и сделал шаг вперед. Мать схватила его сзади за рукав — куда ты, мол. Но отец отвел ее руки. — Погоди, Катя, их высокоблагородие интересуются, как можно.

— Значит, было, говоришь?

— А как же.

— На колени, скотина!

— А вот этого не было. Не приучен, ваше высокоблагородие.

— Стань! Стань! — шепчет сзади мать. — Убьет ведь, супостат, убьет. Стань, бог с ним!..

— Он у них вроде комиссара, князь, — сказал проводник. — В хурджин мой залез, все отнял.

— Они привыкли отнимать, негодяи. Но мы вас быстро отучим от этого! На колени!

— Не кричи зря, господин князь! Коня попугаешь, конь у тебя хороший, нервенный. У Семен Михайловича, у Буденного, такой же вот был. Тоже княжеских кровей.

Не дослушал отца Дадешкелиани — выстрелил. Упал отец, словно кто его косой по ногам ударил.

— Повесьте его над тропой головой вниз, как вешают дохлых ворон на огороде, чтоб живых отпугивали. — Князь повернул коня, ударил его плеткой меж ушей. Метнулся конь, ринулись за ним всадники в бурках. Только двое остались да проводник — волю князя Дадешкелиани выполнять.

А мы пошли обратно, вниз, не зная, что будет с нами. По дороге мать заболела, идти совсем уже не могла. И нести некому — люди сами едва ноги передвигали, вконец от голода обессилели. Шли — на речках мельницы встречали. В них мука лежит свежая; пахнет так, что сердце сжимается. А как ее возьмешь — чужая! Да и за каждым валуном черные усы князя Дадешкелиани мерещатся.

Мать шла, на палку опиралась, ноги у нее опухли, в глазах темнеет. А люди вперед уходят. Подождут немного и опять идут. Никому не хочется пропадать. Так и отстали мы. Ночь наступила, дождь пошел. Легли мы вместе, сбились — мать, Агаша да я. Мать все встать хотела, назад идти, отца хоронить; потом затихла…

Утром нас Хабаджа подобрал. С мельницы ехал. Мать еще живая была, но без памяти совсем. Все просила:

— Сынок, подсоби встать. Пойдем, пойдем папаньку сымем, захороним…

Хабаджа взял нас. Под бурку спрятал, увез на свой хутор. И стал нам отцом. Три моих брата, сыновья Хабаджи, не пришли обратно с войны. Я вернулся; правда, хромаю, но все же вернулся. И теперь я единственный сын, опора его старости. И он любит моих детей, как своих кровных внуков, и они носят его имя…

А Тумоша… Это Тимофей, Тимоша, так звала меня когда-то мать. И Хабаджа сказал, что имя, которым называет ребенка мать, никто не может изменить. Пусть я буду Тумоша, это тоже красивое имя…

Тропа, вильнув, круто уходила вниз. Чтобы не сползти с седла, Тошка уперся руками в холку лошади. Все ближе и ближе веселый шум ручья, где-то там мельница.

— Вот, — сказал Тумоша, показывая на разбросанные у подножья громадного бука валуны. — Здесь нашел нас Хабаджа…

Тошка посмотрел на жесткую землю, усыпанную колючей кожурой буковых семян, на холодный пепел костра, на гладкий, словно выточенный из слоновой кости ствол векового дерева, и ему показалось, что он видит серое дождливое утро, расстрелянного красногвардейца в шинели с алыми шевронами на груди и голодных, озябших детей, которые, прижимаясь к умирающей матери, со страхом смотрят на незнакомого бородатого человека в черной лохматой бурке…

Глава 7. Отряд ищет барит

Горы казались Тошке бесконечными. Весь день идешь по ним все вверх и вверх, и сердце вот-вот выпрыгнет наружу. Идешь, пока не засветлеет впереди между деревьями — кажется, кончается подъем, вершина! Теперь начнется спуск. Только спуск! Каким приятным, веселым и легким кажется он после изнурительного подъема. Ноги сами бегут вниз. Час бегут, другой бегут. Когда же конец? Когда же начнется спокойный, неторопливый подъем? Коленки, как разболтанные шарниры — только что не стучат, а держать уже не держат. Когда же кончится этот ужасный спуск в какую-то бездну? Тропинка ожила и вьется, выскальзывая из-под подошв, которые успели, наверное, раскалиться добела. И рюкзак толкает все время в спину, гонит вниз. Вражина этот рюкзак! Стоит только с разбегу ухватиться за деревце, как он, не желая останавливаться, летит дальше, сам по себе соскакивая со спины, выворачивая плечи.

Нет, лучше уж подъем! Там хоть можно остановиться, перевести дух, поднести к сухим суконным губам холодное горлышко фляги. Не говоря уже о том, что если рядом идет ослица Манька, то можно подниматься, поочередно держась за ее хвост. Маньке это даже нравится.

— Ничего ей не нравится! — возражает Володя. — Просто она из упрямства. Тянут за хвост, значит, просят остановиться. Ну, она и прибавляет шагу.

Он был прав: стоило Маньку потянуть за хвост, как она сейчас же сдвигалась с места. А так можно было обломать об ее жирные бока все палки, она только шевелила ушами и презрительно морщила замшевый нос, показывая желтые зубы, будто была не ослица, а кавказская овчарка.