Бостонцы - [79]

Он, без сомнения, был одним из тех насмешников, к которым она обращалась с такими словами:

– Знаете, что меня в вас поражает? То, что вы, мужчины, умираете от голода, когда в вашем доме есть погреб, полный хлеба и мяса и вина, или как слепцы позволяете запереть себя в долговую тюрьму, хотя у вас в кармане лежат ключи от сокровищниц и сундуков, наполненных до краёв золотом и серебром. Мясо и вино, золото и серебро, – продолжала Верена, – это подавляемые и пропадающие втуне силы, бесценное и превосходное лекарство, которого общество бездумно лишает себя – это гениальность, интеллект, вдохновение женщин. Общество с каждым днем приближается к гибели из-за старых предубеждений, к которым тщетно обращается, в то время как в его руках находится эликсир жизни. Позвольте ему выпить его до дна, и оно вернётся к процветанию, обновлённое и сияющее, оно вновь обретёт молодость. Сердце, само сердце остыло и лишь прикосновение женщины может согреть его, заставить биться вновь. Это мы – Сердце человечества, и позвольте нам смело утверждать это! Жизнь общества во всём мире движется по замкнутому кругу – кругу эгоизма, злобы, жестокости, зависти, жадности, слепого стремления сделать что-то для избранных за счёт остальных, вместо того, чтобы делать всё и для всех. Всех, всех? Кто посмеет сказать «все», когда нас не принимают в расчёт? Мы неотъемлемая, великая, бесценная часть мира. Дайте нам шанс, и вы увидите это – вы удивитесь, как общество вообще смогло просуществовать так долго без нас – когда могло бы уже продвинуться намного дальше в своём развитии. Вот что я прежде всего хочу донести до тех, кто всё ещё сомневается, кто втягивает голову в плечи и повторяет строгие пустые формулы, такие же сухие, как разбитая фляга в пустыне. Я здесь не для того, чтобы обвинять или чтобы сделать глубже пропасть, которая уже выросла между полами, и я не считаю, что мужчины и женщины – враги от природы. Я выступаю лишь за равенство. Потому я не буду говорить о том, что мужчины легче всего принимают утверждения, которые сулят им выгоду и удобство. Я лишь скажу, что если бы это было не так, то наша цель давно уже была бы достигнута. Если бы они понимали всё так же быстро, как женщины, если бы у них был не только разум, но и сердце, мир сейчас был бы совершенно другим. И я уверяю вас, нам горше всего от того, что мы прекрасно видим это, но ничего не можем сделать! Уважаемые джентльмены, если бы я только могла дать вам увидеть, каким прекрасным, светлым и восхитительным стал бы сад жизни, если бы вы только позволили нам помочь вам ухаживать за ним! Вам бы так понравилось прогуливаться по нему, и вы бы встретили там такие цветы и деревья и травы, что подумали бы, что оказались в Эдеме. Вот что я хочу донести до каждого из вас, лично, персонально – картину мира, которую всё время вижу перед собой, мира исцелённого, изменённого новой моралью. Там, где сейчас есть лишь грубая сила и грязная конкуренция, в нём будет щедрость, нежность и сочувствие. Но вы по-прежнему поражаете меня тем, что не замечаете собственной выгоды! Некоторые из вас говорят, что мы уже имеем всё влияние, которое только возможно, и говорят это так, будто мы должны быть благодарны даже за то, что нам позволено дышать. Но ответьте, кто знает, чего мы хотим, кроме нас самих? Мы хотим лишь свободы. Мы хотим, чтобы открылась дверь клетки, в которой нас держали многие века. Вы говорите, что это очень удобная, уютная, красивая клетка, с милыми стеклянными стенами, которые позволяют нам видеть всё вокруг, и всё что вы хотите за неё – позволить вам тихо закрыть её на ключ. Но на это я отвечу вам просто. Дорогие джентльмены, вы никогда не бывали в клетке и не имеете ни малейшего представления о том, каково это!

Летописец, собравший воедино эти свидетельства, не считает нужным далее цитировать красноречивые слова Верены, тем более что Бэзил Рэнсом, услышав всё это, пришёл к определённому умозаключению. Он оценил её способности выступать на публике, её навыки в ведении дискуссии, и выяснил суть предлагаемых реформ. Её речь сама по себе была не более ценна, чем милое эссе, заученное наизусть и рассказанное красивой девочкой в школьном классе. Она была слабой, несвязной, непоследовательной и общей, хотя и достаточно яркой в приглушённом свете ламп миссис Бюррадж. Если подойти к ней серьёзно, то она недостойна была ни того, чтобы на неё ответить, ни того, чтобы с ней поспорить, и Бэзил Рэнсом подумал, что лишь благодаря тому, что на дворе стоит такой сумасшедший век, подобное представление может быть принято за интеллектуальное усилие и попытку привнести ясность в вопрос. Он спрашивал себя, что бы он – или кто угодно другой, подумал, если бы мисс Ченселлор, или даже миссис Луна стояли сейчас на сцене вместо нынешнего оратора. Он чувствовал, что личность говорящего имеет огромное значение, отчасти потому что голос Верены был не таким, как у Олив или Аделины, отчасти потому что Верена была невыразимо красива, и, что ещё важнее для него, потому что в этот момент, стоя там, он осознал, что влюблён в неё. Он ничем не выдал этого озарения, он просто стоял, глядя на открывшуюся ему картину, хотя комната начала покачиваться у него перед глазами, как и фигура Верены. Это не сделало смысл её речи яснее для него: он лишь чувствовал её присутствие, наслаждался звуками её голоса. При этом он продолжал оценивать её и нашёл, что у неё очень слабая аргументация, и она слишком многословна. Для него было наслаждением думать, что её успех является лишь следствием того, что общество сбито с толку, и её миссия не более чем фарс, быстротечная мода, глупая иллюзия, и что на самом деле она предназначена для чего-то совершенно иного – для семьи, для него, для любви. Он перестал следить за её выступлением и понял, что оно окончено, и что оно успешно, лишь когда комнату заполнили бурные аплодисменты, гул голосов и звук отодвигаемых стульев. Присутствующие хлынули, захватив течением и его, в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Признаки роскоши, упомянутые миссис Луной, здесь, похоже, были воплощены в блеске хрусталя и серебра и в ярких оттенках таинственных яств и аппетитных желе. Он потерял из виду Верену, унесённую куда-то в облаке комплиментов, и подумал с отеческим беспокойством, что после такой продолжительной речи она, должно быть, очень проголодалась, и надеялся, что кто-нибудь догадается принести ей еду. Едва отойдя от стола – желание поужинать лучше, чем обычно, вовсе не было для него на первом месте, – он буквально столкнулся с мисс Таррант, идущей под руку с молодым человеком, в котором он узнал хозяина дома – улыбающегося нарядного юношу, который час назад прервал его беседу с Олив. Он вёл её к столу, а люди расступались перед ними, сопровождая Верену восхищёнными возгласами и взглядами. Она была прекрасна, и они были прекрасной парой. Увидев его, она протянула ему левую руку – другую держал мистер Бюррадж, – и сказала: