Босиком в голове - [29]

Жажда истинного. Взаимопроникновение человека и ландшафта. Наука главенствует. Машины господствуют.

Чартерис стоял у окна, прислушиваясь к звукам, производимым участниками группы, разглядывая истерзанные земли, лежащие вокруг. Нигде ни намека на зелень, кусты и деревья словно вырезаны из жести — края в зазубринах, темно-бурые, едва ли не черные, матовые, несмотря на нескончаемый дождь. Поток машин из Ковентри в полдень сходил почти на нет. Везут всяческую дешевку — дома такое не сбудешь. Пена из-под колес. Дороги моря, ископаемые мысли, копролит основателей рода, иными словами — дерьмо. Вся эта чушь об ужасных последствиях демографического взрыва — привыкнуть можно и не к такому. Ошибка на ошибке. Безработным предоставили массу новых рабочих мест — темные фигурки жителей центральных графств сажают деревца вдоль набережных, по краям оврагов и склонам холмов и отвалов. Идиотическое решение — вернуть реальность, доведенную до геометризма абстракции, в исходное уравнение естества. Явный шаг назад. И тут небеса разверзаются, и на землю падает дождь ПХА-бомб, останавливающий заблудших. Веское слово науки.

Эти треклятые птицы возвращались назад, прихватив с собою и молодь, — гротескные создания из предпсиходелических сумерек жизни, возвещавших собою скорый ее рассвет, существа, при малейшей возможности вьющие гнезда и откладывающие яйца. Они перелетали тяжелыми, словно свинец, эскадрильями, то и дело усаживаясь на горы мусора, чтобы отрыть яркие пакеты «Омо» и изорвать их в клочья. Казалось, они что-то задумали; движение их вызывало отвращение и ненависть, оно было исполнено лжи и пагубы. Он слышал их крики, исступленное призывание: «Омо! Омо!» У берегов мертвого моря в час сварного заката они учились искусству врага — чтению. ОМО! ОМО!!! Та новая тварь, что только что ползала по стволам вязов, была вместе с ними.

Анджелин пыталась успокоить Грету, Руби ел ее взглядом, Бертон листал рукопись «Человековыводителя», грустно вспоминая свой красно-черный, свой единственный галстук… Слова могут выражать некую толику истины — эта мысль была отправной точкой. Галстук свой он сделал ее, Истины, полноценным вестником — он повязал его черной дворняге, носившейся по Эшби-Роуд. Да, да — именно так все и было. Он все вспомнил.

— Послушай, Гретхен, а собака черная там случаем не пробегала?

— Не трогай ее, — прошипела Анджелин. — Пусть она сначала выплачется. Это как прилив — понимаешь?

— Произошло известное смещение, — еле слышно пробормотал Бертон.

— Ты же знаешь, это сделал он! — простонала Грета. — У нас в городе скрыть что-либо невозможно — это я вам точно говорю. Я бы, впрочем, городом эту вонючую дыру называть не стала — это аггрегация! Вы хоть знаете, что такое аггрегация? Вот и заткнитесь! Во всем, что произошло там, на дороге, повинен только он!

Анджелин согласно кивнула.

— Я знаю.

Сердце всегда так ранимо. Чайки всегда так злобны.

На старой кухне среди газовых баллонов, где одинокий медный кран выводил свою заунывную песнь, их было двое. Руби держал ее за тонкие птичьи запястья так, что стали видны все жилки на ее руках. Лицо молодо и поныне.

— Не надо, Руби, успокойся! Пойди к своим ребятам!

— Ты ведь знаешь, как я к тебе относился все это время. И что же? Я нахожу тебя в объятиях этого мерзавца Чартериса.

Она было вырвалась из его рук, но он тут же поймал ее вновь. Налитые кровью глаза быка.

— У меня своя жизнь, Руби, у тебя — своя, и не надо делать вид, что ты этого не понимаешь! Я знаю, что ты не желаешь мне зла, но это ничего не меняет!

— Слушай, говорят, Фила убил именно он!

Грязный подбородок. Сумасшедший.

— Руби, если ты пытаешься убедить меня в том…

— Я серьезно! Мне Фил никогда не нравился — ты и сама это знаешь, — но крутить любовь с парнем, который пять минут назад…

Зубовный скрежет смутил ее. Словно очнувшись от сна, она забормотала:

— В нем что-то есть, это точно — понимаешь? Не думай об этом — я как была с вами, так с вами и осталась. Мне не следовало доверяться ему…

Комната рядом орущие эскадрильи птиц свинцовым градом и тут же скрылись.

— Ты должна помнить меня. Я ведь тебя с таких лет знаю — тогда еще никаких Брейшеров и в помине не было. Ты тогда была сопливой девчонкой, я к твоим братьям приходил. И целовал тебя первым.

— Все это в прошлом, Руби, — в прошлом.

Упавшим голосом.

— Я думал, ты меня любишь. Ты тогда все на моем велике каталась.

— Все это в прошлом, Руби.

Она боялась собственных слез. Замурованное «Я». Откинувшись на забитую посудой сушилку, она следила за его лицом — фонарь, горящий нетерпением, проплывает мимо и потухает, повернувшись затылком. Темные волосы. Теперь она одна. Она и кран, выводящий свою заунывную песнь.

Ноттингем. Орущие толписты, подростки на улицах, шепот зрелых, старичье, калеки и вот наконец остановка — они не голодали, не погибали в пожарищах, в канавах не тонули, не разбивались на дорогах насмерть, аэрозоли не познав, не знали собственного блага, не умирали со смеху, не вскрывали голов своих консервными ключами, дабы выпустить оттуда духов и крыс. Все ждут «Эскалацию», изнемогая от серости небес. Ждут небесноватых.