Босиком по краю моря - [13]

Вадим Леонидович посмотрел на Женю.

– Как скажете. Мне все равно, – пожала она плечами. И тут же увидела, как в глазах Суржикова появилось раздражение. Видимо, он ожидал какого-то развернутого ответа, а из слов Жени понять было ничего нельзя. Так, равнодушие, а какие поступки будут – кто его знает.

– Господи, вы свободны. Экзамен у вас принят, – сказал Вадим Леонидович.

Женя потопталась на месте, а потом сказала:

– Хочу, чтобы вы знали – вы вели себя грубо и недостойно. Вы перешли на личность. Вы позволили себе хамский тон. А я такого в свой адрес никогда в жизни никому не позволю. Поэтому я по-прежнему считаю вас своим… своим…

– Врагом? – подсказал насмешливо Суржиков.

– Нет, это не так. Мне все равно, что вы думаете обо мне, о моих знаниях. И о моем поведении.

– Принято к сведению. – Суржиков заложил руки за спину, потом прошелся по аудитории и наконец сказал: – Ну, я был не прав. По форме. По существу я придерживаюсь прежней точки зрения. Я считаю, что на занятиях надо сохранять дисциплину и соблюдать субординацию. Но моя реакция была неправильной. Еще раз прошу простить.

– О, – только и сказала Пчелинцева.

– При этом, – продолжил Суржиков, – я повторю – мы с вами соблюдаем значительную дистанцию. Во избежание.

– Хорошо.

– Вот и отлично. Теперь я уйду на каникулы со спокойным сердцем. Конфликт закрыт. А вы не подожжете мою кафедру.

– Я постараюсь. Но лишним огнетушителем обзаведитесь.

– Непременно. И еще багром, ведром и топориком.

Пчелинцева против воли рассмеялась и вышла из кабинета.

Вечером она встретилась с подругами. Коробицина и Титова ждали ее в чебуречной. Было у этих трех стройных и модных девушек любимое место, где пахло фритюром, мясом и стоял гомон. Студенты составляли большинство посетителей, но девушек здесь было мало.

– Ведь ничего нет плохого в том, что мы любим поесть, – сказала как-то Коробицина, надкусывая сочный чебурек.

– Плохо, что мы любим много поесть, – хмыкнула Женя.

– Ну, в этом смысле мы везучие – наш вес не меняется.

– Это все потому, что мы сладкое не любим, – сказала Титова.

И это было правдой – конфеты, тортики и прочие углеводы они с удовольствием променяли бы на шашлык и холодец. В этой чебуречной они еще любили дух конспирации – ребята-студенты порой обращали на них вынимание, но не прислушивались и вообще очень быстро теряли интерес. Не то что в кофейне в Манежке, куда предпочитала ходить женская половина факультета. Там, в изящной обстановке, среди пирожных и капкейков, сплетничали, подслушивали, наблюдали, плели интриги и готовили заговоры. Там никакие посиделки, ни одно свидание или разговор не проходили незамеченными.

Когда Пчелинцева пришла в чебуречную, подруги уже были на месте.

– Ну? На щите, надеюсь? – спросила Титова.

– Да, я победила. Во-первых, не сдавала экзамен, но получила «отлично». Во-вторых, Зоя Ивановна его «выпорола» и заставила допустить к экзаменам. Но, главное, он извинился.

– Вот это да! Суржиков – извинился! С его гонором…

– Вот, – улыбнулась Женя, – ну, мы договорились на нейтралитет.

Некоторое время все молча ели чебуреки. А потом Титова произнесла:

– Знаешь, а ведь ты виновата. Полностью. Ты же до него доцепилась, как говорят. Тебе же обязательно надо было его ущучить.

– Ты что, Лен?! Да я же столько читала по предмету! Мне было интересно, а он все время рот затыкал или поправлял, а сам же ошибался. Так же неинтересно. Зачем он, преподаватель, нужен тогда?! Можно же и по учебникам учиться!

– Можешь обижаться, но затеяла все это ты. И потом, все-таки он профессор. И старше.

– Между нами говоря, не настолько и старше. И профессор – это еще ничего не значит, – вдруг мечтательно сказала Коробицина.

Женя и Титова переглянулись.

Итак, было перемирие. И остальные два с половиной года на лекциях Суржикова было спокойно. Никто не задавал провокационных вопросов, не перебивал, не стравливал оппонентов из числа студентов. Все стало чинно и благородно. Красивый солидный профессор, интересная лекция, тишина в аудитории, внимающие студенты. Все было так, как мечтается любому преподавателю. Только скоро заметили, что посещаемость немного упала и гости с других потоков перестали заглядывать. Ответы стали формальными, и расшевелить аудиторию вопросами порой было невозможно. Суржиков уже придумывал темы для дискуссий, устраивал дебаты, притаскивал редкую литературу. Но все было бесполезно. Драйва не стало, энергетика куда-то улетучилась. Пчелинцева ходила аккуратно, все записывала, вела себя тихо, отстраненно. Суржиков поглядывал на нее, гадая, как долго продлится этот штиль. Потом он поставил эксперимент – нарочно сделал грубые ошибки. Но Женя даже бровью не повела, не поправила, не поймала на неточности, не вскинулась сама и не завела других, уводя в дебри догадок и сумасшедших гипотез. Хотя Вадим Леонидович понял, что его ошибку студентка заметила. Но сдержалась, повела себя деликатно, не поправила преподавателя. «Или это не деликатность, а банальное равнодушие к предмету?» – гадал он.

Казалось, что Вадиму Леонидовичу переживать? Ну стало так, как хотел, как добивался – неугомонная, упрямая, взбалмошная и не всегда вежливая студентка угомонилась. Радуйся, наслаждайся благолепием. Ан нет. Вадим Леонидович чувствовал себя неуютно. Его теперь раздражало послушание, граничащее с покорностью. Раздражали правильные ответы, точно скопированные из конспектов и похожие на подобострастие. Курс казался аморфным, бездарным и тусклым. Суржиков почувствовал усталость. Он больше не испытывал этот подъем, волнение, которое возникало перед каждой стычкой с неугомонной Пчелинцевой. Однажды на лекции он задал вопрос. Не очень сложный, просто ответ не лежал на поверхности. Аудитория ответила молчанием. Пока кто-то не произнес: