Борис Житков - [26]

Но мало этого: Житков стремился к тому, чтобы воспринятый читателем опыт призывал к действию, к «борьбе и победе». В статье 1936 года говорится:

«…если он (читатель. — Л. Ч.) дочитал вашу книгу до конца, внимательно дочитал и отложил ее с благодарностью… нет! вы не сделали главного». Поставленную перед собой задачу Житков считал решенной только в том случае, если у читателя возникало «желание сейчас же ввязаться в… борьбу». Житков стремился к тому, чтобы ребенок, прочитавший книгу об изобретателе радио Попове, не только получил известный запас полезных сведений, но и сам захотел сделаться изобретателем; чтобы тот, кто прочитал рассказ об англичанах, угнетающих индусов и китайцев, не только возненавидел угнетателей, но и сам захотел принять участие в борьбе с ними; а тот, кто прочитал книгу о капитане, спасшем свое судно, сам захотел совершить подвиг.

Таков был скрытый, подспудный, «текущий под страницами», а иногда и высказываемый непосредственно, прямо пафос его книг для детей. Пафос литературной деятельности Житкова был тесно связан с его мыслями о детях, с тем, как он относился к ним. Общение с детьми было его постоянной потребностью. Воздействие своих рассказов на читателей он проверял посто-янно. Проверял зорко, по-своему. Конечно, «прений», которые предварительно организованы взрослыми, он не терпел. «Дойдет до степеней. Будет в облоно», — насмешливо писал он об одной тринадцатилетней девочке, которая однажды, во время хорошо подготовленных «прений», объясняла ему, в полном согласии с циркулярами Комиссии по детской литературе при Государственном ученом совете, что мальчик Яшка из рассказа «Пудя» «невоспитан-ный». Житков интересовался непосредственными впечатлениями обыкновенных, искренних и простосердечных советских детей. Он любил читать детям свои рассказы вслух и постоянно просил товарищей: «Пожалуйста, почитайте ребятам и заметьте, какие зрящие места», или: «пусть там в деревне почитает и напишет, как слушали». «Хорошо, что у Вас под боком неумолимая цензура в виде ребят, — писал он одному художнику 29 августа 1937 года. — Они… нашему брату спуску не дают и сразу же кроют: „Ну, да! А это у него“ и т. д. И тут уж объясняться нечего. Но если молчат и глядят, либо слушают, выпучившись всем вниманьем, то этого впечатленья ничем потом не выкорчуешь. А потом шепотом скажут: „еще!“»

Основа житковского отношения к детям — уверенность, что детские пристрастия, антипатии, горести, радости — это не пустяк, не игрушка, а нечто такое же серьезное и важное, как чувства взрослых. Он видел и понимал особенности детского мира, но эти особенности для него заключались не в том, что мир этот пустяковый, невсамделишный. «Дети враждуют под шумок… писал он в статье „Что нужно взрослым от детской книги“, — и мечтают и выдумывают попарно всякую небывальщину, и тут условленные слова;…и осуществляют все виды человеческой деятельности самостоятельно, — все это из самой живой, настоятельной потребности к самостоятельному опыту и творчеству». Утолить эту потребность он и стремился своими произведениями. Вот почему он смело нес ребенку опыт суровой, подчас трагической, подлинной жизни. 19 декабря 1937 года он писал одной своей корреспондентке о том, что значит для ребенка читать, чего ищет ребенок в чтении: «Они от него хотят получить сведения, пищу для чувства — в воображеньи пережить положение, им нужен вес, и они разочарованы и раздосадованы каламбуром, как пустой конфетной оберткой, которую они доверчиво схватили». «Подумайте о том, льзя ли питать жадный детский ум суррогатами?» И той же корреспондентке 21 ноября 1937 года: «Почему-то в 8 лет, вспомните, Вы с одними не дружили, других любили, третьих считали за подлюг и мерзавцев, за хитрецов и вралей, за верных и веселых, за тупых и скучных, т. е. была та самая дифференциация людей, что и сейчас. И почему-то, выросши, вдруг вся эта очень разнохарактерная компания в ваших глазах становится градом ангелочков? Что за вздор!.. И драму надо делать, — предупреждал он свою корреспондентку, которая писала в это время пьесу для детей, — учитывая лишь отсутствие опыта в определенной сфере». «И сидят не наивные ангельчики в детском театре, — объяснял Житков своей корреспондентке, — а равно те же люди, что наполняют собрание по подготовке выборов в Верховный Совет». В своих произведениях он и обращался к маленькому читателю отнюдь не как к «наивному ангельчику», вполне доверяя его уму и сердцу и учитывая лишь недостаток жизненного опыта. Кажется, ничего он так не ненавидел в детской литературе, как предположение, осознанное или бессоз-нательное, будто все детское — это маленькое, миленькое, пустяковое. Одной писательнице он прочитал однажды свой новый рассказ и потом с возмущением записал у себя в дневнике:

«Смеялась и умилялась детским. А то, что это в самом деле все трагично, это у ней не выходит: она уверена в благополучном конце детской эпопеи… У детей ничего страшного, все это у них миниатюрное и милое, и взрослыми легко разрешаются все коллизии, и их страхи и трагедии смешны и милы, — так вот у ней получается».