Борис Парамонов на радио "Свобода" 2010 - [18]

Кроме того, для меня еще очень важно, что Жене, как, вероятно, никому другому во всей мировой литературе, удалось избежать двух самых страшных изъянов, которых больше всего следует опасаться человеку искусства. Наверное, я не смогу этого до конца объяснить, но я всегда испытывала глубочайшее недоверие к тем писателям, кто связывает свое творчество с идеей добра. Может быть, это как-то обусловлено тем, что мораль обычно пытаются использовать в своих целях политики для манипуляции толпой, хотя я и не уверена… Тем не менее, стоит мне заподозрить, что автор стал в той или иной форме, если так можно выразиться, ''служить добру'', как я моментально утрачиваю всякий интерес к его творчеству. И чем глубже спрятано это ''добро'', чем больше оно завуалировано и скрыто от глаз, тем более сильное отвращение оно у меня вызывает при обнаружении. Обычно все происходит так, будто ты берешь в руки яблоко, а оно вдруг оказывается гнилым изнутри. Или даже как в ''Братьях Карамазовых'', когда Алеша неожиданно узнает, что его кумир старец Зосима после смерти стал источать мерзкий запах и начал гнить. Добро, думаю, и является для произведения искусства такой гнилью, которая обрекает его на разложение, лишает бессмертия. Забавно, что Жене был крайне ангажирован в политику, встречался с Арафатом, боролся с расизмом, поддерживал тесные контакты с ''Черными пантерами'' и вообще постоянно выступал на стороне всех слабых, бедных и униженных этого мира; я хорошо помню фотографию, где он идет под руку с Анджелой Дэвис; почти не сомневаюсь, что будь Жене сейчас жив, он бы уже наверняка отправился в Северную Корею и подписывал воззвания в ее защиту, но при этом он все равно умудрился остаться совершенно не затронутым таким губительным для художника явлением, как мораль. В облике Жене нет ничего доброго, он не имеет никакого отношения к добру, и в этом смысле абсолютно чист.

Более того, в Жене не только нет ничего доброго, но в нем нет еще и ничего умного. И это его качество для меня не менее значимо. Ибо оно делает Жене практически неуловимым для научного анализа и расчленения. А наука, как мне кажется, представляет для искусства даже большую опасность, чем политика с ее моралью и добром, хотя бы потому, что способна заманивать в свои сети художника при помощи методов куда более изощренных, чем те, которыми обычно пользуются представители власти. Литературоведы и ученые, подобно шакалам, преследуют писателя буквально по пятам, чтобы при первом же удобном случае – чаще всего это бывает после его смерти – вцепиться в него, высосать всю кровь, всю энергию, не оставив грядущим поколениям ничего. Я знаю, разумеется, что научные труды о Жене тоже пишутся, ему, как и полагается классику литературы, посвящаются конференции и коллоквиумы, но в применении к Жене они все равно выглядят крайне неестественно и нарочито. Жене мало что способен дать тем, кто ищет в искусстве темы для диссертаций и умных разговоров, так как он жил и творил для узкого круга избранных, тех, кто по словам Уайльда, ''видит в этом мире только одно: красоту''.

С этой точки зрения Жан Жене близок к образу идеального поэта, который я когда-то для себя создала и которому сама всегда старалась следовать.

Дмитрий Волчек: Маруся Климова упомянула участие Жене в борьбе за расовое равноправие. Еще в школе, когда одноклассники высмеивали его как приемного сына, Жене начал думать, что он человек с другим цветом кожи, и именно это воспоминание, предполагает Джереми Рид, определило его интерес к движению Черных пантер.

Джереми Рид: По-моему, он ударился в политику по одной лишь причине – больше не мог писать. Он никогда не относился к этим вещам серьезно, не разбирался толком в политике. Знаете, все эти его поездки в Чикаго, борьба за права темнокожих – этому не стоит придавать большого значения. Он терпеть не мог Америку, не понимал, что происходило в том мире. Думаю, он занялся политикой, поскольку к тому времени уже давно перестал быть писателем. Не исключено, что виной тут были эксперименты с сознанием, огромное количество снотворного и прочих веществ, которые он принимал. Ему требовалось вдохновение, и он искал его где придется, оставшись без материала как писатель. Одним словом, политика, если угодно, стала для него удобной отдушиной.

Материал для книг Жене дало заключение в тюрьме; именно оттуда он черпал поразительные истории об уголовном мире, именно это преобразовывал в поэзию в своих ранних вещах. Выйдя на свободу, он потерял источник вдохновения. Бульшую часть жизни он вообще ничего не писал. Незадолго до смерти вышла его книга, посвященная политической борьбе. Его таланту суждена была ранняя смерть – так случалось со многими.

Дмитрий Волчек: За Черными Пантерами последовали палестинцы. Альбер Диши познакомился с Жаном Жене в Бейруте.

Альбер Диши: Я познакомился с Жене, когда он приехал в Бейрут по приглашению Махмуда Аль-Хамшари, одного из активистов движения за освобождение Палестины. Жене был настолько потрясен событиями ''черного сентября'' в Иордании, что решил посетить лагеря палестинских беженцев. Он собирался задержаться на Ближнем Востоке на неделю, но провел там шесть месяцев. Я в то время учился в университете и вдруг услышал от своих друзей: ''Ты знаешь, к нам скоро приедет Жан Жене?'' А я смутно представлял тогда, кто это такой. Хотя само имя Жене на Ближнем Востоке было достаточно известно и, можно сказать, уже стало нарицательным. Однажды жена Махмуда Аль-Хамшари спросила у одного палестинского солдата, какова цель палестинской революции, и тот ответил: ''Создание нового человека''. Она попросила пояснить, и он сказал: ''Такого человека, как Жан Жене!'' При этом оказалось, что он не только никогда не видел самого Жене, но и не читал ни одной его книги.