Борис Парамонов на радио "Свобода" 2009 - [6]

Надо полагать, что в книжном издании Прилепин скажет и о других леоновских сочинениях. Но уже видно, что они не слишком его интересуют, а если интересуют, то понимать их в реальной сложности он не способен. Ему интересна, какая у кого из критиков, ругавших Леонова, была фамилия. Тут он недалеко ушел от Лобанова.

Работа Прилепина, видно уже сейчас, глубоко не литературна. Быков — другое дело, но он тут выступает в ситуации, вообще к литературе не располагающей. К литературе у людей утрачен интерес, интересует гламур, теперь и кризис. Ну, поймут Леонова — а что толку? Общественного интереса это не представляет. Но тут мы можем утешиться мыслью, что литература в принципе не имеет отношения к обществу, что в ней главное — не Сталин, а всё-таки Леонов.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/1808582.html

Бернард Мэйдофф — новый Том Сойер

Американский финансист Бернард Мэйдофф, организатор гигантской финансовой пирамиды, отбывающий 150-летний срок, ведет в тюрьме интенсивную и не лишенную занимательности жизнь. Правда, он говорит, что у него рак, и принимает в день двадцать таблеток, но газета «Нью-Йорк Пост» высказывает предположение, что он обманет и смерть.

Зэки уважают Мэйдоффа и ищут с ним контактов. Заключенные-индейцы пригласили его на традиционные посиделки, происходящие раз в неделю и включающие в себя потение в сауне, что, как считают индейцы, очищает тело и душу. Другие зэки в знак приязни готовят ему какие-то особенные сандвичи. С индейцами соперничают гомосексуалы, отношения с которыми у «Берни», впрочем, остаются чисто платоническими, пишет та же газета (забудем на этот раз, что платонической когда-то называлась именно гомосексуальная любовь, отнюдь не девственное воздержание).

Тюремный режим в этом месте предусматривает работу заключенных. Сейчас Берни красит на зоне заборы. Насколько хватит этой работы, не сообщается, но тут интереснее другое — чисто литературные ассоциации. Известно, как справлялся с такими заданиями Том Сойер: уступал это интересное занятие другим ребятишкам за посильную мзду — с кого кусок пирога, с кого яблоко. Неизвестно, работают ли за Мэйдоффа другие зэки, но сандвичи они ему делают.

Я не берусь судить об особенностях психологии уголовников и о нравах в местах заключения, мой опыт слишком скромен для этого. Но тут можно увидеть некое общечеловеческое свойство: люди уважают большой масштаб, величину охотно отождествляют с величием. Еще бы не великий человек, который «кинул» собратьев на сумму свыше 65 миллиардов! Тут вспоминается другой эффективный менеджер — Сталин, сказавший, что убийство одного человека — трагедия, убийство миллионов — статистика. «Менеджмент» может быть негативной величиной, главное, что это — величина. «Биг шот», как говорят американцы, что значит на сленге «крупная шишка», но буквально — «большой выстрел». Чем больше выстрелов, тем эффективней.

Впрочем, разница есть: Сталина, в отличие от Мэйдоффа, в тюрьму не посадишь — мертв. А Берни жив и еще обманет смерть.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/1807713.html

История. Невыученные уроки

(Радио Свобода © 2013, 06.08.2009 01:00)

Борис Парамонов: Вышла книга английского историка, профессора Оксфордского университета Маргарет МакМиллан. Называется книга «Опасные игры» и снабжена подзаголовком: «Утилизация и искажение истории». Кажется сугубо интересным спроецировать на это тематическое поле происходящие сейчас в России попытки то ли запретить историю отечественной войны, то ли навязать монопольное, из властных структур спущенное ее толкование.

Что такое искажение истории, отчего оно идут, какие цели ставит? Маргарет МакМиллан отвечает на эти вопросы с не оставляющей неясности определенностью:

Диктор: «В наше безрелигиозное время история подменяет религию как средство установления нравственных норм и незыблемых ценностей. То есть сегодня под выражением «как учит история» мы ищем не простую и справедливую объективность — каковая всегда была критерием правды для профессиональных историков, но самоутверждения, национального сплочения, той или иной морально-политической связи».

Борис Парамонов: Другими словами, история интересует людей не как факт, не как истина прошедших событий — а как миф. Это старая историко-философская тема. Еще Ницше писал об этом в одном из своих так называемых «несвоевременных размышлений» под названием «О пользе и вреде истории для жизни». Но Ницше находился в иной позиции и действовал в иной обстановке, нежели нынешние историки или историософы. «Вред истории» для Ницше состоял в том, что современная ему историческая наука попала под мощное влияние модной сциентологической новинки — теории развития, обнаруженной Дарвином в природном мире. Но это была внешняя, так сказать, экзотерическая сторона дела. Ницше был философом, и он знал тайный, жреческий, эзотерический смысл идеи развития, какой она получила в системе Гегеля. В истории, как и в природе, действуют надличностные силы, хитрость или ирония разума, как называл это Гегель, делающие реальных в истории людей игрушками для осуществления своих сверхразумных, метафизических целей. Вообще это была главная и всеобщая идея викторианской эпохи, и в соединении метафизических концептов развития с фактами природной и социальной эволюции родились всякого рода квазинаучные концепции, для которых секреты истории исчезали, и будущее легло открытым на ладони толкователей. Поезд истории шел в известном направлении, и надо было только не ошибиться и вовремя прыгнуть на подножку соответствующего вагона. «Вред», по Ницше, такого понимания истории состоял в убиении активности человека, творческой инициативы героя или гения. К истории надо обращаться, говорил Ницше, не за утешительной мыслью о ее известно куда направленном ходе, а за примерами деятельности великих людей, сумевших в свое время настоять на своем и самим формировать, наложить индивидуальный чекан на якобы объективные исторические процессы.