Борис Аркадьев - [3]

Знаменитое послевоенное семилетнее противостояние ЦДКА и «Динамо» мало того, что подняло футбол в глазах публики, – заставило всех обернуться к тренерам. В то время принялись гадать не только о том, забьют ли Федотов с Бобровым или Соловьев с Карцевым, а и о том, что секретно задумали мудрый Аркадьев и хитрый Якушин. Оба они тогда сделались невероятно известными, каждое их словечко ловили и передавали. Своей сегодняшней устойчивой популярностью тренерский цех обязан им двоим. Во всяком случае, они положили ей начало.

Нет ничего проще, чем составить послужной список тренера, все зафиксировано и пересчитано: подъемы и крушения его команд, матчи выигранные и проигранные, выведенные на дебют звезды, медали, тактические новинки, турниры и странствия, отстранения от должности и новые назначения. Можно даже, изобразив все это ломаной линией, представить, что им было пережито, с точностью до одного дня. Без преувеличения это будет кардиограмма, ибо решительно все проходит через сердце тренера. Профессия на диво открытая – при всем желании ничего не закамуфлируешь, не припишешь, не пустишь пыль в глаза, не утопишь в словесном омуте. Табло горит, матч проигран или выигран, факт налицо, таким он останется и век спустя.

И жизнь Аркадьева легко вычерчивалась. Какой разговор, выдающийся, замечательный тренер! Один раз «Динамо» и пять раз ЦДКА с ним – чемпионы. И кубковых побед немало. И всеобщее уважение. И книга «Тактика футбольной игры» вышла несколькими изданиями. В 1952 году, в конце сталинской эпохи, за проигрыш сборной, которую он тренировал, югославам на Олимпиаде был лишен звания заслуженного мастера спорта, а его клуб ЦДКА расформировали (бог еще миловал, репрессии применили лишь спортивные). Вскоре все было восстановлено. Ни имя, ни честь Аркадьева в футбольных сферах не пострадали, его слово и мнение по-прежнему – высший суд.

В конце концов, тренерские «линии жизни» прямыми не бывают. «Назначен», «освобожден», «отмечены заслуги», «подвергнут критике» – все эти чередования не просто привычны, их считают неизбежными. Тренеры знают, на что идут, и, как бы затейливо не влияла на них служебная фабула, все в общем повторяется, и нет ничего удивительного ни для них самих, ни для нас, следящих за их судьбой. Бывает, мы им сочувствуем, считая безвинно пострадавшими, а то и удивляемся, если кто-то засиживается в команде, и подумываем: а не пора ли ему освободить насиженное местечко? Тренерские перемещения никого не смущают. Известно, что обиды не смертельны, что дельные люди не пропадают, и многие в глубине души считают, что переезды – к лучшему, они нечто вроде обмена веществ, да и примеров тому достаточно в биографиях самых знаменитых: Г. Качалина, М. Якушина, В. Маслова, К. Бескова.

И Аркадьев со всеми своими апофеозами и злоключениями казался мне издали фигурой укладывающейся в расхожий образ футбольного тренера.

В пятьдесят девятом Борис Андреевич снова, как и в роковом для него пятьдесят втором, принял назначение тренером олимпийской сборной. Не знаю, быть может, он пошел на это в надежде, что сумеет доказать, что неудача семилетней давности была случайной. Но уши аркадьевской непрактичности торчали. Наши соперники по отборочному турниру, команды Болгарии и Румынии, имели право выставить первые составы, что они и сделали, тогда как в нашу сборную нельзя было включать мастеров, которые ездили на чемпионат мира в Швецию, а это двадцать два лучших, весь цвет. Заведомое неравенство и предопределило конечный результат – советские олимпийцы в финальный турнир в Риме не пробились. Тогда-то, будучи спецкором «Советского спорта» на матчах олимпийской сборной, я и познакомился с Аркадьевым.

Утром, после завтрака, я сидел в холле софийской гостиницы, просматривая газеты. Краем глаза видел, что вдалеке прохаживается, заложив руки за прямую спину, Борис Андреевич. И вот странность, всякий раз, как я выглядывал из-за газетного листа, оказывалось, что очередной круг он совершал все ближе и ближе ко мне, пока не остановился рядом. Я отложил газету и выжидающе посмотрел на него. До этого мы всего лишь обменялись рукопожатиями в московском аэропорту.

Тихонечко, выговаривая каждое слово отдельно, Борис Андреевич вымолвил:

– Как вы смотрите на то, чтобы нам забежать в художественный музей?

Я вскочил, неловко уронив газеты. Вместе с Борисом Андреевичем мы поднимали с пола скользкие листы.

Меньше всего я ожидал такого приглашения. Когда в путешествиях я сам обращался к кому-либо с подобными словами, встречал недоумение и укор в глазах, подразумевалось, что не для пустяков приехали. Если же футболистам требовался отдых, их водили в зоосад или на приключенческий фильм, всех вместе. Я привык, что компаньонов не найдешь, и ходил, куда тянуло, один.

Мы бродили по пустынным залам музея, сходились и расходились. Борис Андреевич подзывал меня, чтобы показать то «варварскую желтизну», то «глаза Офелии» на каком-то портрете, то «подражание Дега, но не бесстыдное, а от любви». Мне не давало покоя приглашение, я все думал: что же это за удивительный тренер, который в день матча счел возможным отправиться в музей? Его отзывы были мало того, что своеобразными, еще и деликатными. Меня он выслушивал до конца, не прерывал, обдумывал и, если не был согласен, в спор не входил, а предлагал свое истолкование. И к этому я не был готов в общении с человеком из футбольного мира, где на самомнение скорее натолкнешься, чем на терпимость.