Борель. Золото [сборник] - [19]

— Вот-вот, — улыбнулся Василий.

В конторе было чисто и даже уютно. Секретарь Залетов, смеясь, вытянулся в струнку и приложил маленькую руку к рваной солдатской шапчонке. Невзрачная фигура его показалась еще смешнее.

— Все честь по комедии, вашство, — зашепелявил он. — Приказ выполнен на всю сотню процентов. Вот только дров ни полена, а штаны до колена.

Василий не улыбнулся, как этого ждал Залетов. Он сосредоточенно взглянул на Валентину и подошел к ее столу.

— Это хорошо, товарищ Сунцова, что вы не ломались. Вы нас не бойтесь… У нас рожи и дела страшны, а сердца горячие, как огонь! Опять же, если мы вышибем кое из кого блох, то это на пользу республике. Времена такие пришли, ничего не поделаешь.

Валентина, не глядя ему в лицо, чуть улыбнулась углами губ.

— Да я и не боюсь вас, — твердо сказала она, — откуда вы это взяли? Вот только канцелярии вашей я не понимаю…

Василий смело сжал ее руку повыше локтя и засмеялся:

— Чудачка вы, товарищ Сунцова! Неужели вы думаете, что на этой работе мы вас будем держать? Это чушь! Вот вернемся из города и завернем такую культработу, что тайга охнет. Заказывайте в город поклоны.

Вопрос о поездке в город Василия и Яхонтова был решен в несколько минут, но Яхонтов и Качура задержали Василия почти до вечера.

— На крупу шибко не налегай, будь она неладна, — внушал Качура, — смекай капусты побольше ухватить. Да насчет частей к машинам обтяпай — старые-то подведут, как вешний лед. Выгорит, не выгорит, а докука не беда.

Яхонтов старательно записывал замечания Качуры.

— Обувь и одежда для рабочих, материалы для оборудования драг и мастерских…

Только к закату солнца была окончена работа. В контору незаметно для всех вошли Никита и маленький, почти квадратный старик.

— Вот ямщика выкопал, — сказал Никита, обращаясь к Василию. — Это Лямка, вечный забулдыга и кучер — дай да мало. Ты его должен помнить!

Старика прозвали Лямкой, видно, за то, что он сорок лет гонял вольные. У него не было ни одного зуба. Лямка придерживал рукой самодельную трубку. Он жил на зимовье в пяти верстах от Борового, работая на паре лошадей. Это было редкостью на приисках.

— Капель с крыши понужат, — усмехнулся он, отряхивая снег с курносых валенок. — На солнцепеках пригревает, аж уши млеют.

Залетов, проходя мимо, нахлобучил Лямке шапку на глаза и дернул за нос.

Старик укоризненно взглянул на секретаря:

— Хе! Дурочкин полюбовник. Ишь, поглянулось… Ты бы лучше свою бабу за хвост чаще дергал, а то она все пороги обила на Боровом…

И, помахивая тонким кнутом, он повернулся к Василию:

— Надо бы скорее, а то дорога может спортитца… Дай бы бог сегодня до Ефимовского дотянуть.

Выехали только утром на второй день.

Дорога шла по Удерке. Лямка зорко осматривался по сторонам. Он указал рукой на видневшуюся вправо полынью:

— Тут, брат, ухнешь — и поминай как звали. Проворонили вы времечко, ребята… Ежели недельки две-три постоит от силы, а там жди распутицы… Борони бог, без продукта останется народ — как зверье, попрет с прииску, и ничем не остановишь.

И Лямка предался воспоминаниям:

— Это было в пятом году, на Ефимовском, когда ухохорили самого и доверенного… Я только и видел, как Тимка-шахтер колотушкой дрызнул хозяина… А делов же, делов было опосля — не оберешься… Меня три раза в окружной заметали… Но не грешен — свою братву не выдал.

— Слушай, Лямка, — оборвал его Яхонтов. — Ведь, говорят, из-за тебя и ушли забастовщики на каторгу? Это ты и есть — ефимовский холуй?

Лямка испуганно снял шапку и перекрестился:

— Вот лопни глаза, товарищ техник, ни одного не утопил…

Ну, жил я у них, так что же тут такого?

Яхонтов рассмеялся и мигнул Василию:

— А вот есть же такие слухи, говорят, недавно у тебя было что-то с ефимовской дочкой.

Лямка вытер рукавицей рыжую жиденькую бороденку и, в свою очередь, покатился дряблым циничным смехом:

— Пустое звонят… Вот ежели бы годов десяток назад…

Лямка сдержал лошадей и, обернувшись к седокам лицом, закурил трубку:

— Вы только не болтайте, — шепнул он, прищуриваясь.

— Ну, кому-то нужно трясти эту рухлядь, — уверил его Василий.

И Лямка начал сначала почти шепотом, а затем все громче и громче:

— Это я в прошлом году, когда Натолий, сын-то ихний, не приезжал еще из города…

— Ну, ну?

— Да, старуха мне и говорит, — приезжай, грит, Лямка, помоги Глаше сено вывозить… Я, говорит, золотишка дам и муки. Ладно, говорю, Липистинья Семеновна, на той неделе прибуду, а на этой-то не слажусь… Ну, в субботу это я помылся в бане, а в воскресенье под вечерок запрет и поехал. Приезжаю. Наладил ихние санишки: передовики все пригнал в плипорцию… Девка, это Главдея-то, во дворе балуется со мной, то ногу подставит, то в снег толкнет.

— Ну а ты что? — хитро улыбался Василий.

— А что я?.. Брось, говорю, девка, не ровня я тебе… Не перед добром ты… Вечером это, после ужина, все пела, пела, а потом как заревет и бац… на кровать! Старуха ее водой… тем, этим. Вот, думаю, притча случилась — добаловалась, А утром, братец ты мой, поднялась, как стрепанная… Запряг я, а она опять балуется… Я, грит, Лямка, тебе на воз подавать буду. Приехали мы это с ней. Я начинаю оскребать снег с зарода, а она опять за свое. Сзади схватила и валит меня в сено… Што ты будешь делать?