Борьба за мир - [57]

— И я молчу. Только думаю, стыдно мне будет перед вами, как на ту сторону переберемся: откроется дело, вы на меня и посмотрите с законным упреком.

— Я чувствую, вы что-то знаете о Леблане?

Чебурашкин чуть подождал, потом выпалил:

— Действительно. Знаю. Из Покровска парень. Знаете, на Волге, против Саратова, есть город Покровск. Прислан партизанами, чтобы убить Коха. Ага! — воскликнул он, видя, как Татьяна обрадованно потянулась к нему. — Что-о? Вот вам и немец. А? Молодец?

— Он артист! — восхищенно воскликнула Татьяна. — Мастерски играет! А впрочем, я иногда слышала, как он говорит по-русски… но мне казалось… Послушайте, а вы правду говорите?

Но Чебурашкин, наклонясь набок, уснул…

Солнце было на закате.

Где-то закурлыкали тетерева. Через полянку пролетело несколько сереньких тетерок. Аккуратные, красивые, они сели на осину, несколько секунд сидели, напряженно к чему-то прислушиваясь, затем, услыхав курлыканье самцов, сорвались и, хлопая крыльями, стремительно понеслись на призывные крики. Протявкала лиса. Во время токования тетеревов лисы охотятся на них. И теперь она шла на их курлыканье.

— Подлая, — проговорила Татьяна. — Ведь вот и в природе бывают такие подлые, как фашисты. — И она повернула голову на скрип сучьев.

Из березняка, торопясь, шел Пауль Леблан. Лицо его покрыто потом, грудь вздымается. По брызгам грязи на шинели можно было определить, что он бежал.

«Какой он милый!.. Какой он чудесный!» — Татьяна поднялась и протянула руки навстречу ему, намереваясь крикнуть: «Ну! Ну! Француз из Покровска», — но тут же спохватилась: «А ведь Чебурашкин не дал мне права открывать это», — и поэтому, опустив руки, даже сурово проговорила:

— Вы что?

— Каратели вернулись. Я видел конных разведчиков и говорил с ними. Офицер разозлен: мы обманули его.

Первого они разбудили Чебурашкина. Он долго бормотал что-то и, полупроснувшись, как маленький, попросил:

— Еще минутку… минутку.

— Каратели! — крикнула Татьяна, и он молниеносно вскочил на ноги.

Чебурашкин поднял народ и приказал всем, у кого есть топоры, рубить лес.

— Валом. Валом давайте, — кричал он.

И люди — старики, женщины, сведя детей в середину поляны, оставя их на попечении старух, калек, топорами принялись валить лес, готовя преграду для танка.

А на землю уже ложилась ночь, особенно страшная теперь.

9

Они еще не успели соорудить завал, как где-то совсем недалеко раздались выстрелы, а затем и сам танк загрохотал так, как будто лез каждому на голову…

Чебурашкин сказал:

— Видно, судьба — идти.

И они, их было не меньше трехсот человек, снялись и пошли через болото, как иногда уходят люди от грозящей им смерти через лесные пожарища. Перед тем как выступить, они дали клятвенное обещание Чебурашкину не кричать даже в том случае, если кто провалится и болото будет засасывать его: все прекрасно понимали, что Чебурашкин этого требует не ради себя, а ради них же — их детей, стариков. Он достал где-то светящиеся гнилушки, привязал их к своим плечам и сказал:

— Вот за ними и шагайте.

Гнилушки светились метров за тридцать — сорок, но и это уже было хорошо: что-то светилось впереди.

И люди выступили, пугая детей фашистами, а малым — грудным — прикрывая лица, чтобы их безотчетный плач не дошел до слуха врага. Шли тихо, молча. Только было слышно, как хлюпает вода да похрустывает лед. Воды было много, она порой доходила до колен.

Татьяна, держа на руках Виктора, шагнула во тьму и, почувствовав, как вода обожгла ей ноги, охнув, прошептала:

— Коля, Колюша мой! Куда мы идем?

Так, тихо, хлюпая водой, охая, содрогаясь, они шли, может быть, минуту, может, две, может, десять… и вдруг где-то в темноте раздался крик, потом еще и еще. Люди кричали помимо воли, сцепив зубы, утопая, захлебываясь…

На крик раздались выстрелы…

Тогда началось всеобщее смятение. Пули били людей, и люди, держа на руках детей, падали, проваливая под собой лед… А остальные, безумными глазами глядя на светящиеся гнилушки, все шли, и шли, и шли. Иногда ноги становились на что-то мягкое, полуживое, еще барахтающееся, и люди, вскрикивая, кидались вперед, не зная уже, где кто находится, думая только каждый о себе…

Что-то ухнуло, затем разорвалось миллионами огненных брызг, освещая суровое небо. А потом еще и еще.

Леблан сказал:

— Бьют из танка.

Он вел под руку Татьяну, сам весь мокрый, в болотной тине.

Татьяна с каждым шагом чувствовала, что силы оставляют ее, что она вот-вот упадет, упадет вместе с Виктором, и тогда чьи-то ноги зашагают по ней, по маленькому Виктору, как шагала и она по чьим-то трупам. И она шла, шла, глядя только вперед на светящиеся гнилушки, привязанные к плечам Чебурашкина. Она смотрела на них, как на путеводные звезды. А звезды эти то скрывались, куда-то ныряя, то снова всплывали и звали, манили к себе… и Татьяна шла на них. Она уже давно потеряла Марию Петровну. Несколько раз она принималась звать ее, но в сутолоке, в смертельной суматохе, в криках, во взрывах снарядов не слышала даже сама себя.

— Мама! Мама! — кричала она и сама не слышала своего зова. И шла, то опускаясь по пояс в ледяную, жгучую, как кипяток, воду, то выкарабкиваясь на лед, на отмели, заросшие спутанным, сухим камышом… А кругом все ныло, стонало, выло, ухало, взрывалось. И терялись силы: зубы, стиснувшись, уже не разжимались, глаза смотрели только в одну точку — на светящиеся гнилушки, голова набухла, будто по ней били чем-то мягким, но тяжелым. И только одна мысль неотвязно жила: надо идти — идти — идти; там, позади, еще хуже — лютая, унизительная смерть на виселице. А тут… Может быть, до того берега уже недалеко? Ведь они так давно идут — может, день, может, год… Ну, да близко… вот уже смолкли выстрелы, крики, только слышно, как назойливо хлюпает вода да пыхтит зловонное болото… и как ярко светятся гнилушки на плечах Чебурашкина! Ах! Как он замечательно рассказывал там… Где? Где? Где это было? Кто рассказывал… и Татьяна качнулась сначала в одну, потом в другую сторону, затем, сама не зная почему, вцепилась зубами в палец и закричала: