Бомба профессора Штурмвельта - [8]

— Да… да… теперь я слышу, — соврал Кимров, стараясь хоть как-нибудь выйти из затруднительного положения… — Да, да… Я слышу… Вообще, ваше изобретение гениально. Я только вначале не мог сразу уловить, среди жужжания, человеческой речи, но теперь я улавливаю совершенно отчетливо…

— Нет, милый друг, — прервал вдруг Кимрова ученый, — я вам не верю. Вы лжете!

Кимров замолчал.

— Вы лжете, — продолжал старик, — вы все время лжете и выведываете у меня мои тайны для того, чтобы предать меня.

— Как предать? Кому? Для чего? — в испуге спросил Кимров.

Он хорошо знал странности своего шефа, знал изумительную силу, яркость и неожиданность его ума, но знал также холодную звериную настойчивость его характера. И все это было достаточным поводом для беспокойства и даже испуга.

— Для чего мне вас предавать? — повторил он.

— Хорош вопрос! — криво усмехнулся ученый. — Я всегда к вам хорошо относился, но если уж вы пошли со мною на откровенность, то позвольте и мне быть откровенным. За изобретения, как вам известно, молодой человек, платят. И платят хорошо. И, к сожалению, платят не только изобретателям, но и лицам, сумевшим вовремя воспользоваться чужим трудом и чужим гением… Да, да, молодой человек, не притворяйтесь смущенным и не пытайтесь меня переубедить.

Кимров, крайне удрученный столь неожиданным поворотом в отношениях к шефу, неподвижно стоял, хмуро глядя перед собой в одну точку.

Аппарат, между тем, продолжал жужжать, и ученый, все более и более волнуясь, вслушивался в слышную ему одному речь давно живых далеких людей.

Его глаза то потухали, то вспыхивали, и Кимрову с каждой минутой становилось все более и более неприятно оставаться наедине со стариком. Но в то же время он чувствовал, как то, что обычно притягивало его к старику, теперь притягивает с новой силой. Это была его старая влюбленность в яркое беспокойство ума ученого, в его яркое и безудержное воображение. Глядя на крайнюю нервную напряженность, с какой вслушивался старик в хрип аппарата, он понял, что если этот человек и с ума сошел, то все же по- своему, рассыпая и тут прекрасные цветы богатейшего своего воображения…

И действительно, то, что говорил, волнуясь, ученый — было прекрасно.

Прислушиваясь к жужжанию аппарата, он повторял слова, давно умерших людей, живших далекой, теперь казавшейся такой трогательной жизнью…

И Кимров, который, помимо воли, все внимательнее и внимательнее прислушивался к бреду своего больного шефа, видел, точно живых, этих далеких мертвецов…

Перед ним проносились быстрые, звенящие и радостные слова их молодости, их далекие праздники, их далекие будни — каким все эго казалось теперь необыкновенным. Какой странный, особенный аромат окружал все эти воскресшие слова покойников, их воскресший смех, заботы, радости, огорчения…

Кимров, забыв о происшедшем, был весь поглощен вниманием и, глядя на движущиеся тонкие губы старика и его блестящие возбужденные глаза — сам незаметно для себя приобщался к тому, что силой своего гения или умопомешательства воскрешал старик. И Кимрову начинало казаться, что он не только безучастный свидетель давно прошедшей жизни, но непосредственный ее участник…

— …А вот послушайте, что потом тут произошло, — продолжал нашептывать старик, делая руками странные движения и подаваясь вперед растрепанной седой головой на тонкой старческой шее, — послушайте… Затем тут произошло нечто ужасное, ох, какое ужасное… Я нс могу сейчас точно сказать, когда это произошло, — двадцать или тридцать лет назад, — но тут была катастрофа… Какие-то ужасные крики, мольбы о спасении, рыдания… Что могло произойти? Умирал ли кто? Нападали ли разбойники? Был ли пожар?

…Размеренно жужжал аппарат. В его жужжании было что-то таинственное, настойчивое и жуткое, и частые перебои казались перебоями большого, вечного железного сердца…

Когда Кимров, усталый, разбитый, хотел уйти — к нему бросился ученый, схватил за руку и остановил:

— Погодите.

Он провел ладонью по лбу, точно желая освободиться от вызванных аппаратом призраков, и сказал:

— Как же мне быть с вами? Вы единственный человек, посвященный, увы, в мою тайну, и теперь вы, несомненно, меня выдадите. Меня начнут осаждать сотни и тысячи практиков, у меня отберут мое изобретение и станут им пользоваться черт знает для чего… Сыскные отделения начнут при помощи моего аппарата выслеживать преступников, мужья будут восстанавливать уличающие картины измены их жен… фи, какая мерзость… Неужели для этого стоило так трудиться? Неужели для этого стоило тратить столько сил?

— Что же вам от меня надо? — грубо прервал его Кимров, взволнованный и крайне утомленный всем происшедшим.

— Дайте мне слово, что все виденное и слышанное вами останется между нами навеки.

— Хорошо. Обещаю вам.

Странная тревога мучила Кимрова. Его состояние было совершенно необъяснимо. Он никак не мог думать, что изобретение шефа так сильно заставит его волноваться. Да и изобретение ли это? Ведь, он, Кимров, ничего не слышал. Слышал только старик.

Но если даже допустить, что старик с ума сошел, то отчего все-таки столько волнующего есть в его сумасшествии? И отчего это сумасшествие вызывает сомнение?