Болваны - [8]

"Как можно, - раззадоривал себя Птицын, - мазать губы свекольной помадой?! Это еще хуже, чем зеленый маникюр! У них с душой что-то неладно... Вот они курят, ржут над очередным дурацким анекдотом, а сами боятся жизни! О чем они думают на самом деле? Молятся: "Мужа, Господи, подай, изнемогаю!"? Другая расшифровка МГПИ им. Ленина тоже годится: "Московский государственный питомник идиотов"...

Пошел снег. Крупные хлопья мягко ложились на пепельные волосы Верстовской, на сигарету, продолжавшую длинную линию пальцев и устремленную в небо. Снег падал на ее глаза, скулы, ресницы. Птицын, проходя мимо, уткнулся носом в землю, принял вид суровой сосредоточенности. Кукес тоже поугрюмел, втянул голову в плечи, с головой ушел в себя. Вместе они, наверно, напоминали двух старых сычей - черного и серого, - которые, беспомощно моргая, близорукими, ослабевшими от старости глазами высматривают на охоте мышей-полевок, шмыгающих между высоких колосьев пшеницы.

Птицын первым нарушил молчание:

- Ксюша, я думаю, не придет... Раз у нее палец... Может, прогуляем старушку Кикину?

- Н-не знаю... Я обещал Ксюше записать лекцию... Она побаивается Кикиной... Да и я, если честно, тоже... - замямлил Кукес.

- Как знаешь... А я пойду в пельменную...

Птицын решительно повернул прочь от института в забегаловку, куда студенты в перерывах бегали "заморить червячка", на редкость прожорливого во время учебы. Кукес заколебался, неуверенно потоптался на месте.

- Арсений! - крикнул он Птицыну вдогонку. - Подожди, я с тобой... Только вот отдам копирку... Вике Коврижкиной...

Кукес скрылся в дверях.

Последнее время по институту прокатилось очередное поветрие: все скопом начали обмениваться копирками. Если сидишь на лекции - поработай на спящего товарища: подложи копирку. А в другой раз он поработает на тебя. Таким образом, работа шла посменно. Экономия сил, времени, а главное - учебный процесс налицо!

Птицын в ожидании Кукеса остановился поодаль и поневоле опять уперся взглядом в куривших девиц. В нем закипала желчь, и он ядовито принялся мысленно перебирать все те бесчисленные скандальные истории, знанием которых он был обязан болтливому Носкову, крупному чернявому детине с квадратной физиономией, кстати тоже торчавшему среди девиц. (Птицын и Носков обменялись приветственными кивками.)

Носков стоял возле Дарьи Шмабель. Впервые услышав это имя, Птицын был поражен вопиющим контрастом между именем - Дарья - мягким, ласковым, уютно-русским, особенно в домашнем варианте - Даша - и ее фамилией, - чуждой русскому уху, составленному из какого-то зловонного звукосочетания. Бывают же еврейские, немецкие фамилии с привкусом благородного достоинства: Эйнштейн, Тальберг, Штерн, Гартман! Но эта!.. Шмабель! Нечто среднее между "табелем" и "шнобелем". Однажды, смеха ради, Птицын и Миша Лунин, его приятель по группе, лингвистически разложили слово "шмабель" на лексемы и обнаружили, что, оказывается, оно имеет французские корни: если отсечь угрожающий звук "Ш", то останется французское "ma belle" - моя красавица. Как там пели "Битлз" в популярном шлягере "Michelle, ma belle..."?

Эта каламбурная манипуляция не имела бы большого смысла, не будь Дарья Шмабель феноменально уродлива. Так, во всяком случае, казалось Птицыну. А он считал себя ценителем и знатоком женской красоты! Миша Лунин разделял его мнение и временами, с театральным возмущением воздевая руки к небу, восклицал: "Она же толста, как секвойя! Ты понимаешь, как секвойя!"

Дарья Шмабель имела ярко выраженную еврейскую внешность: карие глаза навыкате с традиционно-национальным выражением вселенской тоски и вековой печали; мясистый нос, настоящий шнобель, с хищными, крупными, сладострастно трепещущими ноздрями. (Птицын частенько не без злорадства преувеличивал и окарикатуривал действительность; он и сам знал за собой этот грех, но так легче перенести жизненные глупости.) Красноватый конец носа Дарьи касался верхней губы, тоже мясистой и пунцовой. На фоне губ лицо казалось особенно бледным. В Дарье было что-то от снежной бабы: Птицын, присматриваясь к ее лицу, иногда думал, что его выплеснули из ведра и оно застыло на лютом морозе, так и не долетев до земли. Только лоб, щеки, виски и подбородок навсегда сохранили инерцию скатывающейся воды.

Вообще все ее пышные формы - от щек до ягодиц - будто бы стремились соскользнуть с тела вниз, безоговорочно подчиняясь беспощадному закону гравитации. Впрочем, чтобы этого действительно не произошло, воля к жизни распределила отдельные аморфные куски, из которых состояла Дарья, вширь. Они растеклись, приняв форму греческих амфор разных размеров. Вот почему, несмотря ни на что, фигура Дарьи была не лишена известной женской привлекательности, особенно для людей со смелым вкусом.

Дарья явно гордилась своим колоссальным бюстом, который больше смахивал на танковую башню, хоть и помещённую в бюстгальтер. Правда, броня не скрывала, а только сдерживала в удобопонятных границах взрывоопасную начинку. Той же цели служил широкий пояс, стягивающий талию, и модная дорогая юбка, плотно прилегающая к богатырским бедрам, так что с каждым величавым шагом Дарьи сквозь ткань рельефно отпечатывались шарообразные ягодицы, перекатывающиеся при ходьбе.