Болтушка - [4]

Но я не часто это делаю: от таких разговоров становится грустно.

Вот мне уже грустно, буду думать о чем-нибудь другом.

Когда болтаешь с кем-нибудь в уме, самое приятное, что разговор всегда идет в точности по-задуманному. Ты, например, скажешь:

— Привет, пап!

А он тебе:

— Привет, Ро!

— Пап, — говоришь ты дальше, — не мог бы ты, знаешь, вести себя потише, когда будешь знакомиться с моими новыми одноклассниками. А то я ужасно беспокоюсь. Даже если этот случай с лягушкой позабудется, вдруг они не захотят дружить с дочкой яблочного ковбоя, который чуть что — начинает петь. Или им родители не разрешат со мной водиться…

— Ну конечно! — говорит папа. — Мне это совсем не трудно.

В уме твой собеседник всегда тебя слушает и понимает.

Не то что в жизни.

В жизни, даже если ты осторожненько так, чтоб его не обидеть, скажешь только: «Пап, ну пожалуйста, надень сегодня рубашку попроще и постарайся не петь», — он сразу глаза закатит, мол, сколько можно приставать, или ткнет тебя локтем в бок: «Расслабься, Тонто! Надо же хоть чем-нибудь оживлять этот тусклый мир!»

Сейчас он кричит, чтоб я вылезала из-под душа, а то уроки скоро начнутся, и мыло опять размякнет, и вода перельется через край и потечет по занавеске, и вообще нечего там стоять и думать.

И как это он не замечает, когда сам переливается через край?

И зачем я только вспомнила про Эрин, сейчас я тоже размякну.

Это все из-за мыла.

Мы с Эрин однажды в школе подбросили кусочек мыла в кастрюлю с морковным супом. А потом смотрели, как за столом ребята, даже самые аккуратные, пускают изо рта пузыри.

Глупо, глупо, уже год и два месяца прошло, как она умерла, пора бы мне успокоиться.

Знаете что, если у меня когда-нибудь еще будет самая лучшая подруга, я сперва удостоверюсь, что у нее сердце не больное и с легкими все в порядке.

Пускай сначала пройдет медосмотр, пока мы еще не начали дружить.

Если она у меня будет.

* * *

Папа сказал, что сегодня будет лучше, чем вчера, потому что второй день в новой школе всегда лучше первого.

Он был прав.

Ну, почти.

Началось-то все, правда, так себе.

Когда я шла по двору, все ребята, даже из других классов, опять на меня глазели и очень быстро расступались.

Потом мне велели зайти в кабинет директора.

Мистер Фаулер смотрел на меня как-то настороженно. Лысина у него покраснела, а когда он встал, чтобы вытащить из кармана тюбик с антисептическим кремом, оказалось, что у него и коленки под шортами красные, а это, я читала, может быть признаком повышенного давления (если, конечно, вы не обгорели на солнце).

— Ровена, — начал он, втирая крем в свои ободранные костяшки пальцев, — мисс Даннинг рассказала мне, что произошло вчера в классе. С Дэррином Пеком мы уже поговорили. Я понимаю, тебе нелегко приспособиться к нормальной школе, но это не оправдывает твоего вчерашнего поведения. Это не должно повториться, тебе понятно?

Я кивнула. Хотела было сказать ему, что ссадины лучше не мазать кремом, а дать им подсохнуть на воздухе, тогда быстрей заживет. Так папа говорит. Но я промолчала, вдруг он эти антисептические кремы специально изучал в университете.

— Ровена, — продолжал мистер Фаулер, внимательно разглядывая ссадину, — если у твоего отца какие-нибудь проблемы… если он, к примеру, злоупотребляет алкоголем… ты всегда можешь рассказать об этом мисс Даннинг или мне. Договорились?

Я достала из сумки блокнот и ручку и объяснила мистеру Фаулеру, что папа уже четыре года как бросил пить, после того случая в городке, где мы раньше жили. Он тогда малость перебрал и нечаянно рассыпал по главной улице семьдесят ящиков зеленых яблок сорта «грэнни смит».

Мистер Фаулер прочел мою записку дважды, я уж думала, придерется к орфографии, но он только кивнул и сказал:

— Можешь идти, Ровена.

Взгляд у него все еще был какой-то недоверчивый.

Наверное, расстроился из-за ссадины, что она не сохнет, а мокнет.

В классе все опять на меня уставились, кроме мисс Даннинг. Она улыбнулась и сказала: — Ага, Ровена, ты как раз вовремя.

Я подошла к ее столу и написала в блокноте: «Можно мне что-то сказать ребятам?»

Она вроде бы удивилась, но разрешила.

Руки у меня так дрожали, что я чуть не выронила мел, но все-таки справилась.

«Извините за вчерашнее, — написала я на доске. — Я заплачу за лягушку».

Я повернулась к классу. Руки все еще дрожали.

Никто от меня не шарахнулся. Некоторые даже улыбались.

— Все в порядке, Ровена, — сказала мисс Даннинг. — Лягушка выжила.

Ребята засмеялись, только Дэррин Пек на последней парте скорчил мрачную рожу.

— Спасибо, Ровена, — кивнула мне мисс Даннинг.

Я повернулась к доске и написала: «Друзья называют меня просто Ро». А потом пошла и села на свое место.

Моя соседка улыбнулась, и мне стало совсем хорошо. Тут, правда, оказалось, что улыбается она кому-то за моей спиной.

— Итак, Ро, — сказала мисс Даннинг, — ты пришла как раз вовремя, потому что сейчас мы составим списки участников завтрашних соревнований.

И она объяснила, что завтра — спортивный праздник и, поскольку школа у нас небольшая, участвовать должны все.

— Метание копья, — объявила мисс Даннинг. — Поднимите руки, кто хочет записаться…

Я никуда не записалась: как-то не хотелось показаться выскочкой, пусть сперва хоть подзабудут несчастную лягушку. Да и потом, на соревнованиях все равно ни с кем не подружишься. Придешь первой — скажут, воображала, последней — рохля, а если где-то посередке, никто тебя и не заметит.