Большой Жанно - [7]

Так вот Казимирский с Сашурой[4] возвращались из Петербурга — и свои (в служебно-жандармском, а не в нашем смысле) показали ему кое-какие бумаги, а он не преминул для нас списать. Сейчас предоставлю вам прелюбопытный документ, о котором наши толковали еще в казематах, но редко и очень невнятно. А теперь списываю и посылаю отдельно верную копию: донос, представленный в мае 1821 года императору Александру I через Бенкендорфа и Васильчикова.

Кто же доносчик? Оказывается, один из наших, член коренной управы Союза Благоденствия Михайло Грибовский (харьковский профессор, ученый человек).

Разумеется, он клянется, что предает без корысти, — и ведь 40 лет почти прошло, и Грибовского давно нет на свете, а видели бы вы, как старички-то мои всколыхнулись, засверкали — только подай им мерзавца!

А я еще подлил масла в огонек — вспомнил, как покойный Бурцов, принимая меня в тайное общество, нахваливал Грибовского (обширный ум — нам, грубиянам, без таких ничего не сделать!).

Я даже запомнил с тех лет строчку из письма Бурцова моего к этому самому Грибовскому: «Вы узнаете о цели жизни моей: мне кажется она совершенно изящною». Вот как мы тогда изъяснялись: один готов умереть и находит это изящным;другой, истинный ценитель изящного, доносит.

Разговор наш застольный тут разгорячился — и я попробую восстановить по ролям:

Матвей Иванович: Но что же стало с доносом?

Яков Дм.: Государь прочитал, но, как видно, ходу не дал.

Сергей Григ.: Подозрение было, мы тогда, в 21-м, объявили о роспуске тайного союза, государь был подозрителен — некоторых, в особенности семеновских, выслал в провинцию.

Мих. Мих.: Но зато вернул на службу Никиту Муравьева и все же никого не арестовал!

Я: А Владимир Раевский? Кое-какие нападения власти все же были.

Мих. Мих.: Чепуха! Господа, задача поставлена ясно: царь много и многих знал, все почти о нас знал — но, в сущности, мер не принял. Почему?

Як. Дм. (достает еще листок и объявляет): Вот как сам Грибовский объясняет свой неуспех, так сказать, постскриптум к доносу: «Незначительность сочинителя и многие другие важные обстоятельства подавали повод — оставить без уважения казавшееся тогда странным сне сочинение, но для составившего — последствия были весьма пагубны».

В общем, царь хоть и принял донос, — но того профессора не уважил.

Оболенский: Да разве один Грибовский доносил?

Тут вспомнили, что еще в 1817-м государь несомненно узнал о проекте вашего отца — явиться в Успенский собор с двумя пистолетами: одним убить царя, другим — себя. Знать такое и не предпринять ничего — это чертовщина уж.

После Грибовского еще и еще доносили: Шервуд, Витт, Майборода, Бошняк.

Я: А ведь все эти славные ребятушки дурно кончили: Майборода повесился, Шервуд, кажется, сейчас в тюрьме сидит — за грязные делишки. Бошняк погиб при обстоятельствах очень темных.

Волконский: Бошняк — человек a la Грибовский: нашего круга; он ведь в юности обедал у Карамзина, Жуковского. Представление, что порядочный человек донести не может, было в наше время столь Сильным, что… что я и сейчас не могу отделаться от странной мысли: может быть, Бошняк не хотел, но подлый генерал Витт его обработал?

Мих. Мих. Нарышкин: Может, и обработал — но мне покойный Володя Лихарев рассказал и в лицах изобразил, как Бошняк вдохновенно его уничтожал на следствии.

Волконский: Образованный человек! Я еще понимаю, Майборода, малограмотный плебей, — но этот, из лучшего общества, несчастный!

Казимирский: Чего уж так расчувствовались, Сергей Григорьевич! Если кто пообедал с Карамзиным, так и донести нельзя? Бог с вами — а лучше вернемся к утерянной нити: почему государь, так много зная, — ничего или почти ничего не сделал всем вам в течение стольких лет.

Тут вспомнили мы рассказ покойного Лунина, который откуда-то знал все, что во дворце говорили и делали в последние 50 лет, — и между прочим о разговоре Александра I с Васильчиковым: генерал принес список заговорщиков, а царь ответил: «Не мне их судить!» Когда Лунин рассказывал, мы не очень прислушивались, но сейчас, в этом трактире, все нити сошлись: донос Грибовского подал Васильчиков; и фраза «Не мне их судить» — Васильчикову (именно тут С. Г. вынужден был напомнить нам о существовании за соседними столами некоторых лиц, прикрытых газетами, — «и очень может быть, что алгвазилы»[5])

И опять мы, старички, приосанились — а Матвей даже присвистнул: вот какие мы были молодцы, «не царям нас судить!». А как же иначе? Все мечтания о свободах, вся либеральность произошла от царских речей, проектов, «дней Александровых прекрасного начала». Он сам, царь, как бы создал нас: хоть принимай его в тайный союз, выходи с ним на площадь.

Мишель в этот блаженный миг опять перебил: не в нас, дескать, дело, а в том, что убийце императора Павла негоже судить новых цареубийц; это как бы себя самого приговаривать.

Вот так мы все и перенеслись в 1825-й, и стало всем нам на 33 года меньше. Совсем было иссякла эта материя, но вдруг опять добавилось жару, и так всех зацепило, что, пожалуй, сочтем этот разговор за отдельный пункт, а завтра с утра, на свежую голову, запишем. Сегодня отвоевался.