Большой розовый зверь - [3]

Я свернула мелко исписанный лист в треугольник, как меня научили в палате, надписала его и, тайно гордясь, что Оська увидит это моё новое умение, попросила маму при очередном её визите ко мне, передать письмо по назначению. После этого я, с нетерпением прикусив удила, стала ожидать ответа. Мне было страшно, потому что я помнила: всё-таки мы расстались, когда не разговаривали друг с другом, и кто знает, вдруг Оська не передумала, вдруг она по-прежнему не захочет со мной общаться, и даже волшебный клуб «Дерзание» не соблазнит её.

Но когда я получила ответ, мне стало гораздо страшней. Оська, как и я, всегда писала корявым, закорючистым, словно кошмарный сон каллиграфа, почерком, за что нам обеим периодически попадало от учителей. Почерк у нас, кстати, при всей его своеобычности и неповторимости, был одинаковый, никакой графолог не отличил бы оськины каракули от моих. И, самое главное, мы писали столь мелко, словно перо стремилось начертить прямую линию, но то и дело спотыкалось о невидимые бугорки и кочки, а потому выходило загогулинами. И кто, кроме нас двоих, мог расшифровать каракули друг друга, когда мы не хотели, чтобы кто-то посторонний это прочитал?

На этот раз всё было иначе. Я не узнала оськин почерк. На лежащем передо мной листе кривыми, неровными, покосившимися, словно старый забор, печатными буквами, огромными, словно их старательно выводил четырёхлетний малыш, впервые в жизни решивший надписать поздравительную открытку маме на восьмое марта, но так и не совладавший с премудростями письма, начинался оськин ответ. Там было всего два или три слова, занявших полстраницы, я их точно уж не помню, что-то вроде «спасибо, обязательно», а дальше нормальным взрослым почерком шло, собственно, уже само письмо, которое Оська продиктовала, а кто-то записал.

Секундное ликование по поводу того, что Оська мне ответила, сменилось ужасом, когда до меня дошло, насколько ей всё-таки плохо — было ясно, что она не может писать, потому что рука её не слушается. И, значит, не будет такого скорого выздоровления, какое случается, когда свалишься с гриппом, ветрянкой или скарлатиной.

Оська сообщала, что скоро её отправят домой. Врачи не знают, что с ней: может быть, энцефалит, может быть, полиомиелит, а может, ещё что. Скорей всего она не сможет ходить в этом году в школу и в «Дерзание». Но как только поправится, то она была бы очень рада познакомиться с ребятами в клубе и с Рудиком.

В ответ я накатала что-то фальшиво-бодренькое, чтобы поддержать её дух. Мне никто не объяснил, а сама я не понимала, что с тяжело больными людьми не нужно из себя ничего изображать. Нормальный человеческий разговор по душам уместней и правильней неискренних заверений, что всё будет хорошо.

Первого сентября мы наконец увиделись.

Оськина мама открыла дверь. Я не поняла, обрадовалась она моему визиту или нет, но она беспрепятственно пропустила меня в квартиру, в которой до сих пор мне бывать не доводилось. Я пробралась через захламлённую прихожую, в углу которой громоздился тёмный, заваленный грудой вещей, гардероб. У стены старинные напольные часы, маятник которых мерно покачивался, отсчитывали время, каждые четверть часа напоминая о его быстротечности громким боем. Древняя горбатая старуха с востреньким морщинистым личиком выглянула из-за двери, с любопытством окинула меня взглядом и спряталась обратно, словно улитка в раковину.

В следующей комнате лежала Оська. Мне показалось, что она ничуть не изменилась. Просто почему-то лежала и не спешила привстать при моём появлении. Но я видела, что она мне обрадовалась. Я торопливо поделилась с ней школьными новостями, а потом, не зная, о чём говорить дальше, начала рассказывать о прочитанных за лето книгах. Услышав название «Убить пересмешника», Оська сказала, что у них дома есть эта книга. Тогда я, конечно же, предложила ей прочитать роман вслух.

С той поры я каждый день после школы заходила к ней, и мы читали по два часа либо обсуждали прочитанное — затем я бежала в «Дерзание». Я никогда об этом не задумывалась, но, вероятно, Оськина мама специально подгадывала распорядок дня дочки под время моих визитов. Эти её усилия прошли мимо меня. Ни обед, ни приём лекарств, ни какие-либо лечебные манипуляции не отняли у нас за всё время ни минуты времени. Мы проводили эти два часа вдвоём, вычерпывая их до конца, и никто нам не мешал.

После «Убить пересмешника» мне вдруг взбрело в голову почитать Оське стихи Джалиля, а затем — я как раз для себя начала открывать русскую классику — «Преступление и наказание» Достоевского. В школе пионервожатая возмутилась, узнав, какими книгами я пичкаю тяжело больную девочку, но во мне возникла тогда очередная сумасшедшая идея — что если Оська окунётся в чужое страдание, ей будет легче перенести своё собственное. Возможно, в этом было зерно истины, потому что Оськина мама ни разу не заикнулась о том, что мой выбор книг для её дочки странен и несколько мрачноват. Она продолжала меня впускать, и мы едва с ней обменивались приветствиями, как я неслась в комнату подруги, не обращая внимания на высовывающуюся каждый раз из ближней комнаты горбатую старуху.