Большой облом - [17]

Пострадавшего звали Алаев, и парнем он оказался своим, незлобивым, несмотря на национальную традицию помнить все хорошее и все плохое до седьмого колена. Вник в ситуацию, скорректировал свои показания, так что Аникееву еще и благодарность вынесли – за неоценимую помощь при задержании особо опасного рецидивиста. Местные менты даже отказывались верить, что Аникеев не опер, а кабинетный «бэх».

А следующим утром позвонила Ксюша и, мешая проклятия с причитаниями, поведала об одном скандальном сюжете, показанном по Центральному телевидению как раз в то время, когда майор Аникеев героически разбирался в ресторане с Чечней. Тот же самый репортер, который однажды его на всю страну прославил, теперь в тех же примерно масштабах ославил. Зачитал за кадром газетный пасквиль, проиллюстрировав текст изображением расстрелянной иномарки и, якобы, до сих пор заикающегося от пережитого стресса миллионерчика. Заикался гражданин Харченко весьма убедительно, Ксюше даже жалко его стало. Аникееву вчуже тоже: выводили его из себя все, то есть вся нуворишская рать, а пострадал только один, – несправедливо… Расстроенная супруга предлагала переехать на Украину – там-де и порядка больше, и жулью, как у нас, не потворствуют, и Аникеева, как опытного кадра, примут с распростертыми объятиями. Аникеев в ответ хмыкал, гмыкал, вздыхал, успокаивал, возражал. У них там нынче мовь державная – хрен выговоришь, а выговоришь, так со смеху помрешь. Жена кровно обиделась, хотя сама в этой мови разбиралась немногим лучше мужа…

Перед самым отбоем позвонил Сичинава. Поинтересовался самочувствием, погодой, ценами. Аникеев преамбулой пренебрег, спросил прямо: писать ему заявление по собственному желанию или его приказом по шапке. Нугзар Константинович замялся, после чего завел неуверенные речи о вакантном месте в рыбнадзоре, куда можно оформиться переводом, без прерывания стажа. Аникеев напряженно молчал, пытаясь представить реакцию Ксюши. Оптимизма эти попытки ему не прибавили. Наконец решился. Будь что будет. Спасибо вам огромное, товарищ полковник, но я мент, а не ихтиолог. Посылаю заяву заказным. Сичинава тяжело вздохнул: оправдываешь мои лучшие ожидания, майор. На прощание пообещал вернуть в органы через пару лет, как только все уляжется, утрясется и забудется. Если, конечно, ты к тому времени не передумаешь возвращаться, Александр…

Так Аникеев на сороковом году жизни оказался в отставке. Отнюдь не почетной, без вещевого довольствия и денежного содержания. Домой, естественно, возвращаться не хотелось, да податься было некуда.

Однако, вернувшись в Южноморск, Аникеев с удивлением обнаружил, что не только не потерял прежнего уважения, но сделался популярной личностью. От желающих видеть его на своих митингах, демонстрациях и презентациях не было отбою. Оппозиционная печать пела ему дифирамбы; официозная – изощрялась в насмешках, величая то Ужасом Спекулянтов, то Кошмаром Махинаторов, то Грозой Мироедов, а то и Секретным Агентом Отечественного Автомобилестроения. Директора госпредприятий предлагали престижные синекуры. Аникеев растроганно благодарил и вежливо отказывался. Спесь вместо ума, угодливость вместо дела, в сумме росчин, – это не по нем. Жена со своей стороны склоняла к тихому семейному копошению вместо бурной социально-политической нервотрепки. С упорством трех сестер, бредивших Москвой, твердила: Харьков, Харьков, Харьков. Аникеев, кисло улыбаясь, вносил поправку: нет теперь никакого Харькова, а есть Харькiв, Харькiв, Харькiв… Ксюша, не находя убедительных аргументов, закатывала скандалы, обвиняя мужа в глупости, тупости и ослином упрямстве – свойствах, отнюдь не способствующих преуспеванию на жизненном поприще, зато весьма необходимых тому, кто задался целью не упустить ни одного шанса споткнуться на ровном месте, вляпаться в дерьмо, оказаться в дураках у осиротелого места, где раньше стояло разбитое корыто. Аникеев находил обвинения нелепыми, несправедливыми, вздорными. В такие минуты он просто не узнавал своей веселой и ласковой Ксюшеньки и, чтобы не наговорить лишнего, хлопал дверью и уходил к морю: советоваться. Море пыталось учить его мудрости, спокойствию, уравновешенности, безмятежности и прочим духовным совершенствам. И Аникеев учился. Как мог. Насколько прилежания хватало. То есть не всегда радиво. И море, в конце концов, теряло терпение, начинало волноваться, хмуриться, порой бушевать, пеняя на бестолковость и душевную лень. И, как ни странно, такое внушение оказывалось благотворнее: Аникеев успокаивался, уравновешивался, мудрел и, проникшись безмятежностью, созерцал природную стихию, находя у себя с нею много общего. И шел домой мириться, виниться, настаивать на своем окольными путями пассивного непослушания. И с каждым разом мир достигался все труднее, все больше напоминал вооруженное перемирие. Долго так продолжаться не могло, как-то, но должно было разрешиться. Сколько можно сорокалетнему мужу, отцу, обладателю университетского диплома не находить себе достойного места в этой пыльной жизни? Ну неделю, ну месяц, ну два… И вот, когда Аникеев уже начал было исподволь сожалеть, что он не ихтиолог, раздался тот самый – судьбоносный – звонок, которого ждет – не дождется всяк неустроенный в сей юдоли человек.