Большой Кыш - [22]
Бяка вылез из гамачка и заспешил к дому. Хнусь услышал, как он заплюхал в умывальном тазу. Причесавшись, сменив носки и завернувшись в связанный Асем плед, Бяка в задумчивости запетлял между вересковыми кустами, бурча себе под нос:
— Снаружи я — жесткая ракушка, а внутри — нежный моллюск. Я — одинокое, самоценное существо. И мне не нужен никто, чтобы вырастить в себе перламутровую жемчужину.
Потом он опять подрулил к гамачку.
— Не постель, а желудевая лепешка с медом, — пожаловался кыш, — так и заманивает.
Он заложил еще один круг и, не устояв перед соблазном, опять бросился в гамак. Блаженно улыбаясь, руля хвостом, кыш начал тихо раскачиваться. Некоторое время его мордочка не выражала ничего, кроме удовольствия. Потом он весь как- то встрепенулся, напрягся и назидательно произнес:
— Енот — балбес и дурья башка. Всю поляну около «Моей Радости» раскопал. Теперь почва поедет, образуется овраг. А овраг — это такая дрянь! Просто бедствие! За лето и осень овраг съест весь холм. Надо что-то делать, — Бяка огляделся. — Сверчок, а Сверчок, ты где? Дрыхнешь, музыкант? — Бяка встал с гамачка и потянулся. — На чем мы остановились? Овраг съест холм? Хм… Ну и что из того? На здоровье. Пусть ест!
Хнусь с любопытством следил за сменой Бякиного настроения. Бяка разительно менялся, ложась в гамак и покидая его.
Во-первых, он раньше не умел петь. Не умел и не хотел уметь. Он считал, что музыка для самых непутевых, которые, кроме «нытья и воя», больше ничего не умеют, а в гамачке пел!
Во-вторых, лежа в плетеной постельке, Бяка заботился об общем благе.
В-третьих, он сдружился со сверчком и тот спокойно спал у него под носом. Прежде Бяка посадил бы его в скорлупку от каштана и пустил по ручью незнамо куда. Нет, что-то тут было не так. Не иначе, Большой Кыш перегрелся на солнце.
В этот момент Бяка опять прыгнул в гамак и перевернулся в нем, как лепешка на сковородке. Подергивания Бякиного хвоста вывели гамачок из равновесия, и тот, раскачиваясь, замелькал между сосенками. Бяка не переставал рассуждать:
— Вроде как что-то щекотится во мне. Может, блохи завелись? Блохи — это плохо. Это от грязи. Но я ведь очень чистый! А если не блохи, тогда что? Будто что-то в затылке свербит и в ухо нашептывает: «Овраг — твой враг. Иди и зарывай Енотовы канавы. Желудь — ничто. Дерево — совершенство. Каждый кыш должен хоть раз превратить ничто в совершенство. Надо, чтобы из желудей выросли дубки и укрепили почву корнями». — Бяка изо всех сил зачесался и вскрикнул не своим голосом: — Эй, ты, Шептун, не зли меня! Я не хочу закапывать желуди! Я сам по себе!
Хнусь, испугавшись за Бякин рассудок, выскочил из брусничных кустов:
— Бяка, здравствуй, у тебя все в порядке? Как ты себя чувствуешь?
Бяка вскочил и побежал в дом, не глядя на Хнуся, будто того здесь и не было. Через минуту он показался на пороге, зажав под мышкой копалку, а в каждой лапе по крупному желудю. Вид у него был решительный и одновременно растерянный. Он сердито протопал мимо Хнуся и исчез за вересковыми кустами. Хнусь весь день следил за Бякой, а вечером побежал за советом к Асю.
— Ась, Ась, — пытаясь растолкать дремавшего в тенечке старого кыша, шептал он, — уже спишь, что ли?
— Никто не шпит, — ответил Ась, с трудом продирая глаза.
— Извини, что беспокою, но с Бякой что-то неладное.
— Ну што там опять натворил наш Бяка? — позевывая, спросил Ась.
— Ась, он дубки сажает! Там, на южном склоне. Сначала, как землеройка, заравнивал Енотовы ямы. Потом желуди закапывал. Потом притаптывал и поливал. Потом выволок из «Моей Радости» Енота и отругал его. Енот, как и я, ничего не понял. Потом вернулся в «Теплое Местечко» и стал играть сам с собой в капельки и бульки на добрые дела. А ведь в эту сложную игру только Сяпа с Белой Жилеткой умеют играть.
— Ну и как, получалошь? — поинтересовался Ась.
— Как сказать. Когда я уходил, он сам себе проиграл уже двадцать девять капелек, а выиграл только пять бульков. В общем, он сегодня какой-то не такой.
— Ты, Хнушь, очень добрый малыш. Я тут ромашки нашушил и мяты. Ты уж вожьми, не побрежгуй. Чай иж них отменный. А о Бяке не бешпокойшя. Ничего ш ним не шлучитшя. Но на вшякий шлучай я шегодня вечером к нему жагляну. проведаю. У меня к нему тоже ешть дело.
И Хнусь сразу успокоился. Раз Ась говорит, что все нормально, так оно и есть. И пошел домой делить с Тукой сосновые иголки.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Чмока
Ссора.
Что разрушает дружбу?
Странное Люлино дельце.
Сяпа — приманка для несчастий.
Напрасно Хлюпа лупил Слюню по голове.
Тем ранним летним утром Сяпа проснулся от странного жужжания: полосатая пчела билась о слюдяное окошко, требуя свободы.
«Пчелы никогда не прилетают просто так, им нужна сладкая вкуснятинка. А у нас с Бибо нет ни крошки. Что же понадобилось в нашей хижинке этой глупышке?» — с удивлением подумал Сяпа, приоткрыв один глаз. Глаз оглядел спаленку и, не приметив ничего интересного, опять закрылся: дрёме жужжание не помеха. Сунь голову под подушку и спи себе дальше.
