Большой дом - [80]

Мы облокотились о парапет. Облака стали медно-желтыми, потом заалели, залиловели. Тут хорошо, да? — сказал он, и за весь вечер это были его первые понятные слова. Я глядела на крыши, теснившиеся в Старом городе, на гору Сион на юго-западе, на гору Абу-Тор, или «Злого совета», на юге, на Масличную гору на востоке и ее северную оконечность, гору Скопус, и уж не знаю, что на меня нашло — то ли закровоточил закатный свет, то ли ветер сдул любые покровы, то ли взгляду открылся небывалый простор, то ли запахло сосновой смолой, то ли камни отдали мне тепло, прежде чем вобрать в себя сумрак ночи, а может, просто рядом, совсем близко, стоял призрак Даниэля Барски, — но я окончательно слилась в этот миг со всеми, кто был до меня, кто стремился в этот город три тысячи лет, а попав туда, терял силу, выживал из ума и превращался в мечту мечтателя, который пытается высечь свет из тьмы и собрать его наконец обратно, в разбитый сосуд. Мне тут нравится, сказал Адам. Иногда я с друзьями прихожу, иногда один. А потом мы стояли молча — пред городом и небом. Значит, ты сама написала ту книгу? — спросил он. Которую я подписала Дине? Да, сама. Значит, это и есть твоя работа? Твоя профессия? Я кивнула. Он задумчиво отгрыз надломившийся ноготь, сплюнул, а я вздрогнула, вспомнив о длинных пальцах Даниэля Барски, о его ногтях — говорят, их выдирали с мясом. Как ты стала писательницей? Специально училась? Нет. Просто начала писать, еще в юности. Почему ты спрашиваешь? Ты тоже пишешь? Он засунул руки в карманы, сжал зубы, так что возле ушей заходили желваки. Нет, я в этом ничего не понимаю, ответил он. Повисла неловкая тишина, и я увидела, что он смущен больше моего, возможно — от собственной дерзости, оттого, что завез меня бог весть куда. Спасибо, что ты меня сюда привез, произнесла я, тут красиво. Его губы разжались, смягчились, растянулись в улыбку. Тебе нравится, да? Я так и думал. Снова тишина. Пытаясь поддержать разговор, я невпопад сказала: твой кузен Рафи тоже это место любит, он рассказывал. Лицо Адама потемнело. Этот говнюк? Дальше он свою мысль развивать не стал, только спросил: Дине нравятся твои книги? Не знаю. Сомневаюсь, что она их раньше читала. Ее отец попросил, чтобы я подписала ей книгу. А-а-а, протянул он разочарованно. Я вдруг заметила шрамик над его верхней губой, совсем маленький, тонкий, и меня окатило какой-то горько-сладостной волной… Ты знаменитая? Рафи говорит, знаменитая. Да? — спросил он с улыбкой. Я удивилась, но спорить не стала. Пусть думает, что хочет, пусть считает меня не тем, кто я есть на самом деле. А что ты пишешь? Детективы? Любовные романы? Иногда. Но не только. Ты пишешь о людях, которых знаешь? Иногда. Он оскалился, усмехнулся. Может, и про меня напишешь. Может, и напишу. Он извлек из кармана помятую пачку сигарет и закурил, прикрыв сигарету ладонью от ветра. Дай и мне! Ты куришь?

Дым опалил горло и грудь, ветер усилился, повеяло холодом. Я начала дрожать, и он накинул на меня свою куртку, пропахшую старой древесиной и потом. Он стал опять расспрашивать о работе, и я охотно отвечала, хотя любого другого я с этими тошнотворными вопросами давно бы послала к черту (Ты когда-нибудь писала про расследование убийства? Нет? Значит, ты описываешь только то, что случается с тобой? В твоей жизни? Или тебе кто-то заказывает книги? Тебя нанимают и говорят, что писать? Как их там, издатели, да?). Потом он тоже совсем замерз, тишина между нами уплотнилась, настало время возвращаться, и я вдруг поняла, что судорожно ищу повод для новой встречи. Он вручил мне шлем, но усесться на мотоцикл на сей раз не помог. Послушай, сказала я, роясь в сумочке, мне завтра надо кое-куда поехать. Я вытащила жеваную бумажку, которая чудом не потерялась, хотя успела побывать меж страниц моих книг, на дне сумки, в чемодане и на прикроватной тумбочке в отеле. Вот адрес. Может, отвезешь? И мне, возможно, понадобится переводчик, я не уверена, что там говорят по-английски. Он удивился, но, похоже, обрадовался и взял в руки мою бумажку. Улица Ха-Орен? В Эйн-Карем? Наши взгляды встретились. Я объяснила, что там, в этом доме, мне надо посмотреть письменный стол. Тебе нужен стол? Писать книги? Он заинтересовался и как будто даже разволновался. Вроде того, уклончиво ответила я. Так тебе нужен стол или не нужен? — требовательно спросил он. Да-а, нужен. И у них есть такой стол? Он ткнул пальцем в адрес. На улице Ха-Орен? Я кивнула. Он задумчиво ворошил свои волосы всей пятерней, а я ждала ответа. Наконец, он сложил бумажку и сунул себе в задний карман. Я заеду за тобой в пять, сказал он. Хорошо?

Той ночью он мне приснился. Вернее, мне снились попеременно то он, то Даниэль Варски, а в какие-то моменты — благодаря щедрости снов — человек, который мне снился, был разом и Адамом, и Даниэлем, и мы вместе шли к Иерусалиму; я знала, что это вовсе не Иерусалим, но отчего-то считала, что ничем иным этот город быть не может, это именно Иерусалим, который постепенно проступает в пыльной дымке за серыми полями, и нам нужно их непременно пересечь, чтобы вернуться в город, а вернуться надо непременно, это как вспомнить забытую, но очень важную мелодию. Адам-Даниэль отчего-то нес футляр, небольшой футляр с инструментом, и он собирался сыграть для меня на этом инструменте, как только мы найдем место, да-да, место искал он, не я; в футляре была труба, а может, и не труба вовсе, а ружье… Наконец сон перенесся в помещение, в комнату. Но футляра у моего спутника уже не было, и я смотрела, как Адам или Даниэль медленно раздевается и складывает одежду на кровати — с методичностью человека, который много лет прожил под бдительным надзором, возможно, в тюрьме, где его обучили складывать вещи аккуратнейшим образом. Его нагота была мучительна, печальна и сладостна, и я проснулась, изнемогая от нежности и желания.