Большое сердце маленькой женщины - [2]

Блаженного Рузвельта окружающие любили. Алкоголиком он был мирным, позиционировал себя как аристократа духа, много цитировал и вполне мог заткнуть за пояс какого-нибудь профессора из местного университета, снисходительно посматривавшего на интеллигентного вида пьяницу с «Божественной комедией» Данте в руках. Любовь к чтению расцвечивала жизнь Ильи яркими красками, он даже всерьез подумывал, не уйти ли ему в монастырь, чтобы читать там, запершись в келье, но вовремя оставил эту затею, потому что догадался: читать в монастыре ему придется совершенно иную литературу. «Потом!» – пообещал себе Рузвельт и обернулся лицом к миру, изобилующему интересными мгновениями, ради которых, безусловно, стоило жить. Правда, изредка вставал вопрос: «На что?» Но и здесь Илью не покидала уверенность, что все сложится как нельзя лучше – от работы он не отказывался, к людям был добр, и они платили ему сторицей: отдавали поношенную, но вполне хорошо сохранившуюся одежду, угощали по-соседски пирогами, наливали по большим праздникам, делились пивом и так далее. В общем, Рузвельт на жизнь не жаловался, скорее, наоборот, считал ее вполне удавшейся хотя бы потому, что был принят в любой компании: шпана звала его «профессором», а глава района, помнивший его еще по школе, уважительно – «диссидентом». Но Русецкий не был ни тем, ни другим. Он был просто философом, отказавшимся верить в какое-либо целеполагание и ссылавшимся то на Гесиода, то на Гераклита, то на Шопенгауэра и Ницше, но при этом не разделявшим до конца взгляды никого из них.

«Философский пессимизм есть обратная сторона философского оптимизма», – декларировал Илья и наивно полагал, что сформулировал главный закон гармонии, гласящий, что у жизни две стороны, а значит, вся она есть системная смена знаков, наложение которых друг на друга дает изящный нуль. Посему все чаяния и усилия человеческие сами по себе интересны в некой условной временной точке – здесь и сейчас, а на перспективу – абсолютно бессмысленны. Отсюда закономерный вопрос: зачем? Видимо, в определенный период своей жизни Рузвельт не сумел найти на него исчерпывающего ответа и объявил вне закона все, что прежде считал заслуживающим внимания. В итоге под запрет попали не только многочисленные призы, награды, грамоты, свидетельствующие о сверхдостижениях городского вундеркинда, но также и высшее образование, карьера, семья.

Кстати, о высшем образовании. Получить его Русецкий пытался неоднократно. Правда, не в области точных наук, как ему прочили по окончании школы, а в сфере тонкого гуманитарного знания, и не в столице, а в местном педагогическом институте. Там, на историко-филологическом факультете, Илья снискал себе славу самого одаренного студента, но… к сожалению, не от мира сего, если не сказать больше. Никаким другим обстоятельством объяснить неспособность Русецкого сдать целиком хотя бы одну сессию преподаватели были не в состоянии. Поначалу они из гуманных соображений давали Илье возможность проявить себя на разных отделениях: хочешь – история, хочешь – филология, хочешь – очное, хочешь – заочное, а потом призадумались и решили Русецкого в студенческих правах не восстанавливать и просто забыть, что был такой, с лицом семинариста, долговязый и неопрятный, при общении с которым почему-то возникало неприятное ощущение, что именно он, он, а не ты должен находиться за кафедрой и двигать вперед науку.

Принявший преподавательский заговор за подсказку судьбы, Илья вновь озаботился вопросом: «Зачем все это?» и с энтузиазмом продолжил развивать свою теорию «изящного нуля».

Новых взглядов Русецкого окружение не приняло. Очень быстро ушла из жизни мать, неожиданно утратившая смысл своего существования, прежде связанный исключительно с открывающимися перед Ильей перспективами. Она даже не болела по-настоящему, просто легла, что-то там такое в уме сложила, получила ноль и отказалась разговаривать. Да сын и не настаивал, он как никто другой понимал: молчание – золото. Соседи решили: сошла с ума. Но Илья так не думал и просто выполнял задачи категории «здесь и сейчас»: мыл, убирал, готовил, включал-выключал радиоприемник, читал матери вслух и не задавал лишних вопросов. Потом вмешались какие-то дальние родственники, стали предлагать помощь, уговаривали лечь в больницу, но мать словно не понимала, чего от нее хотят. Жалко было терять время на чужих людей. Чтобы ушли, Илья подписал какие-то бумаги. Даже не спросил какие. Просто поверил, что так нужно, и все.

Утром матери не стало – слова утратили смысл окончательно. Илья не видел ее агонии, ушла она тихо, не исключено, что во сне. «Как на цыпочках», – улыбнувшись, подумал Рузвельт и попробовал пройтись по комнате на носочках. В тишине скрипнули доски, звук получился смешной и какой-то детский. Так, на цыпочках, Илья проходил все три дня до погребения, и никто этого не заметил. Просто некоторым показалось, что из-за худобы Рузвельт стал казаться выше ростом.

Какое-то время после ухода матери Илья производил впечатление человека, переживавшего экзистенциальный кризис. Но на самом деле он просто привыкал к новым условиям жизни в «комнате без одной стены». «Раструб моих возможностей стал гораздо шире, – пока еще пытался объяснять он преимущества своего положения. – Я вижу гораздо больше, чем вы все, вместе взятые, потому что ни к чему не привязан». Илья был уверен, что все, им сказанное, абсолютно прозрачно. Но никто не понимал истинного смысла того, что произносил Рузвельт. Одноклассники посматривали на него с опаской и недоверием, многозначительно переглядывались, вспоминали классическое «горе от ума» и постепенно рассеивались в пространстве: никто не хотел жить «в комнате без одной стены», каждому хотелось чувствовать себя защищенным и социально значимым. К слову, Илья даже не заметил, как поменялось его окружение. Он словно не распознавал лица: всякий, встретившийся ему на пути, казался хорошим человеком, достойным доброго отношения и доверительного разговора. И не важно, где этот разговор состоится, в холоде медвытрезвителя или возле пивного ларька. Илья всюду ощущал себя избранным, в то время как свидетели его былого величия видели перед собой психически нездорового человека.