Большое Гнездо - [159]

— Про Вобея слышал?

— Да чо про Вобея-то? — не донеся ковшика до губ, поперхнулся мельник.

— Мужики говорят, не сгиб он, в наших краях объявился. Озоровать стал. Не иначе как и Однооков конь — его рук дело…

— На что ему конь-то?

— А без коня — какой он шатучий тать?

— Ох-хо-хо, — вздохнул Гребешок, — ишшо на мельню ко мне направит свои стопы — быть беде. Вот — меч ноне купил, тревожно стало.

И впрямь — тревожно стало Гребешку. Не слишком ли много судов да пересудов? Как примутся разыскивать Вобея, не доведет ли ниточка и до его мельницы, не притянут ли и Гребешка к ответу? Одноок никому спуску не даст, за свое добро кому хошь горло перегрызет…

Выпил он с горя один ковшик, выпил другой, не скоро выбрался из питейной избы. Размазывая слезы по щекам, Дунеха ругала его по дороге:

— Любого мужика только к меду подпусти, ему и бабы не надо.

— Нишкни, дура, — пьяно огрызался Гребешок. — Мне от твово Вобея лихо. Вот вернемся на мельню, брюхо ему мечом разверзну.

— Куды уж тебе! Ты с ковшиками управляйся, а с бабой и мечом другие управятся.

— Наперед-то не забегай, ишшо увидишь, како обернется.

— Вобей те разверзнет брюхо. Вобей тя быстро отрезвит…

И верно, недалеко уехали от Владимира, а стало мед из мельниковой башки выветривать, сделался он потише и попокладистее.

— Седло и меч я ему взял — пущай идет на все четыре стороны… А ты перед Вобеем задом не верти.

— Кто вертел-то, кто? — накинулась на него жена.

— Ты и вертела. И с Однооком тож…

— Про то и скажи боярину.

Гребешок с опаской поглядел на жену: разговорилась шибко, осмелела. А может, дать подзатылину?

Ничего, вот уедет Вобей, другая беседа у них пойдет. Впредь спуску Дунехе он не даст.

На том и успокоился Гребешок, с такими мыслями и въехал к себе на двор.

Глава девятая

1

Константин ушел в поход со Всеволодом, а Юрий с меньшими братьями Ярославом и Святославом остался дома под присмотром матери. Ежели бы не она, упросил бы он отца взять и его с собою, но княгиня ни за что не хотела расставаться со своим любимцем.

Опустел некогда шумный терем, наступило бабье приторное царство.

Едва проснется Юрий, а уж возле него мамки да няньки хлопочут. Одна стоит с лоханью теплой воды, другая с опашнем, а третья расчесывает ему льняные кудри самшитовым гребешком.

Всплескивают ручками бабы, умиленно закатывают глазки:

— Ангелочек ты наш! Красавчик!..

Одна пряник в руку сует, другая, стоя на коленях, подает в чаше холодного, прямо из ледника, малинового квасу.

Тут входила княгиня, пряники у мамок отбирала, квас велела подогреть, чтобы не застудить княжичу горлышка. Взяв за руку, вела его в гридницу, сама снова одевала, расчесывала и прихорашивала. Целовала в щечки, ворковала, прижимая его к груди:

— Василечек мой ясненький!..

Юрий хмурился, дерзил матери, вырывался из ее рук.

— Да что же ты неспокойный такой? — тревожилась Мария. — Не заболел ли часом, не жар ли у тебя? А нуко нагнись, поцелую в лобик…

Целовала княжича в лобик, качала головой:

— И впрямь горишь будто весь. Не с квасу ли? Не переел ли вчерась чего?.. Квас-то мамки-дуры ледяной принесли. Эко бестолковые какие…

— Эй, кто там есть! — кричала Мария в приотворенную дверь.

Мешая друг другу в дверном проеме, в гридницу протискивались встревоженные мамки.

— Уморили княжича, дуры! — кричала на них разгневанная Мария. — Лекаря зовите, да живо…

Приходил выписанный Всеволодом из Царьграда ученый лекарь, толстый ливиец с темной кожей и печальными глазами, осматривал княжича, давал пить тягучие настои незнакомых трав, сызнова в постель укладывал.

Скучал Юрий, лежа под горячим пуховым одеялом, ворочался с боку на бок, тоскливо глядел на падающий из оконца косой лучик восходящего солнца. Последние теплые дни уходили, скоро подует сиверко, сорвет желтые листья с растущих под гульбищем березок, уронит на землю холодные дожди. Пролетело лето, как один светлый миг, вроде и не было его.

Намаявшись от безделья, мальчик осторожно вставал с лежанки и, шлепая босыми ногами по чистому полу, подходил к двери, тихонько открывал ее и выглядывал в переход.

Тихо было вокруг, дремотно, словно вымерло все, словно бросили дом хозяева.

По узкой лесенке Юрий на цыпочках спускался в подклет, где рядом с поварней в темной кладовке была свалена всякая рухлядь, прикрывал за собой дверь и вздыхал с облегчением: здесь он был один, здесь не досаждали ему ни няньки, ни мамки, а под пыльными тряпками в углу лежал старый меч в изъеденных крысами кожаных ножнах.

Четка сказывал, что меч этот был дедов, что с ним не раз он ходил на булгар, но проходило время, меч заржавел и стал никому не нужен. Потому и бросили его в кладовку, потому и лежит он здесь без малого уже двадцать лет.

Напрягаясь и каждый раз трепеща от волнения, Юрий вытаскивал его из ножен, клал себе на колени, гладил прохладную рубчатую рукоять и мыслями отлетал за многие сотни верст от Владимира, в дремучие леса, к спокойной реке, на берегу которой высился украшенный искусными мастерами древний и таинственный Булгар.

Перед мечтательным взором мальчика проплывали высокие берега с крутыми обрывами, возникали всадники в островерхих шапках, и слышались их гортанные крики.