Большие Поляны - [47]

Он осмотрелся, где находится. Слева светились два окна избы Афони Лыткина, справа угадывался дом правления колхоза. Уфимцев потоптался в нерешительности и пошел к избе Афони.

Дашка готовилась спать, стояла перед зеркалом, расчесывая волосы, когда он вошел, стукнувшись головой о притолоку.

— Батюшки! Егор! — удивилась она и заметалась по избе в поисках стула, придерживая рукой свои космы. — Садись.

— Не надо, — сказал Уфимцев и пощупал на голове шишку. — Ты вот что, Дарья... Пусти меня в квартиранты на недельку.

— Что так? — усмехнулась Дашка, глядясь в зеркало. — Аль с женой поссорился?

— После. После расскажу... Ну так как?

— Да мне что? Живи хоть год. Афоня у меня не ревнивый... Да его и обмануть можно, — хохотнула она. — Поставь чемодан, чего держишь?

Уфимцев опустил чемодан на пол. Дашка свернула волосы жгутом, обернула вокруг головы, пришпилила их. Потом взяла чемодан Уфимцева, толкнула под кровать.

— Вот тут и спать будешь. Постель чистая.

В маленькой избе, кроме печи, стола да кровати с двумя подушками, ничего не было. Уфимцев чувствовал себя смущенно, не очень уверенно. Но выбирать было не из чего и некогда.

— Мне не обязательно на койке, — сказал он, приглядываясь, где еще можно найти место, чтобы провести ночь. — Зачем тебя стеснять?

— Не стеснишь... Я в чулане сплю. Летом койка все равно пустует.

— Тогда спасибо, — обрадовался Уфимцев. — Сейчас я ненадолго в правление схожу... Ты спи, не жди меня.

— Чего ты на ночь глядя пойдешь? Там никого нет.

Но он не послушал ее, ушел. Он не мог сейчас спать. Ему необходимо было побыть одному.

Глава шестая

1

Сентябрь не принес больших перемен в погоде. Хотя затяжное ненастье кончилось, над Санарой по-прежнему каждый день клубились тучи, выпадали короткие, сильные дожди. По утрам травы, хлеба, кроны деревьев были напоены водой, гнулись под ее тяжестью. Стояли туманы. Но всходило не по-осеннему жаркое солнце, и все просыхало, туман поднимался в небо. К вечеру снова образовывались тучи, снова проливались дождем над полями.

Уфимцеву трудно жилось в эти дни. Его уход от семьи не остался тайной: все в колхозе через день-два знали об этом. Та же Дашка понесла новость по селу. К тому же тетя Маша на второй день к вечеру притащила, не таясь, к Лыткиным его костюм, пальто и другие вещи.

Опять по селу пошли разговоры, догадки, имя Уфимцева вновь связывалось с именем Груни Васьковой. Говорили даже, что Егор и Груня скоро сойдутся, как только уломают старика Позднина, который будто не дает согласия им жить у него.

Люди по-разному относились к событию, но большинство осуждало Уфимцева. Особенно непримиримо вели себя женщины. Это было видно по их лицам, по тому, как они молча встречали и молча провожали председателя колхоза. Иногда какая-нибудь из бабенок ненароком заводила при нем разговор о подлецах-мужиках, которые бросают своих детей, как щенят, на произвол судьбы. И моментально прекращалась работа, начинался галдеж, пока не вмешивался бригадир или заведующий током, не наводил порядка.

Уфимцеву тяжело было все это видеть и слышать. Он редко бывал на квартире, почти не виделся с Дашкой. И в правлении колхоза показывался не часто — все больше в полях, на токах.

Первое время после ссоры с женой Уфимцев ожидал, что не сегодня-завтра она уедет с детьми в город, как она и говорила ему.

Но проходили дни — она не уезжала. Наступил сентябрь, и Уфимцев, к своей радости, узнал, что Аня опять работает в школе.

Однажды утром он видел из окна кабинета, как она шла с детьми в школу. На Ане была новая шляпа, удивительно красившая ее, и он не мог удержаться от восхищения. И вместе с тем от горечи, что для этой красивой смуглой женщины он теперь посторонний человек. Дети шли по обе стороны от матери. Игорек торопливо вышагивал, что-то рассказывал ей, размахивая руками; за его плечами висел новенький ранец, купленный еще Уфимцевым в универмаге Колташей. Маринка шла независимо, держа на весу портфель; голова ее была украшена большим голубым бантом, и она гордо несла его, как и мать свою новую шляпу.

На следующий день, вернувшись пораньше с поля, он вымылся, тщательно побрился, надел свежую рубашку и пошел к Ане. Две недели он видел детей лишь издали, и если не надежда на прощение, то желание побыть с Маринкой и Игорьком оправдывало его приход на старую квартиру.

Против обыкновения, вечер был светлый, тихий, небо высокое, в редких кучевых облаках, огромное солнце медленно катилось к чистому горизонту, обещая на завтра хороший день. Тропки, протоптанные еще по грязи, просохли и блестели глянцем. Идти по ним было легко, и Уфимцев шел, не заботясь о том, что кто-то, может, следит, куда он идет.

Вот и дом тети Маши. Подходя к нему, он увидел в окне встревоженное, быстро исчезнувшее лицо Ани. Потом в окне появились любопытно-радостные рожицы детей. Сердце его учащенно забилось, он помахал им рукой и торопливо вошел в калитку. Дверь в сени оказалась закрытой, и, взбежав на крыльцо, он дернул за веревочку. Щеколда брякнула, но дверь не раскрылась. Он толкнулся в нее, она была на засове.

Он постучал и терпеливо стал ждать — сейчас выйдет Аня, и ему надо будет что-то говорить ей, объяснять свой приход. Он подумал и решил сказать то же, что и в прошлый раз, что не может без нее, что уже достаточно наказан за свою глупость и просит простить его. Укрепившись в этих мыслях, он стоял, прислушивался к тому, что происходит за закрытыми дверьми. Но никто не шел, не открывал ему. И он снова постучал, уже более настойчиво. Но в ответ вновь было молчание.