Большевизм: шахматная партия с Историей - [2]

Будучи положен в основу т. н. «научного коммунизма», весьма формализованный в СССР марксизм вообще утратил свойства не только философии, но и идеологии. На свет появилась квазирелигия, парадоксальным образом апеллирующая к материализму. Это сделало официальную коммунистическую «идеологию» в СССР максимально уязвимой. С прагматизмом (или, если угодно, гибкостью) ленинского большевизма было покончено еще до физической смерти вождя, и это было начало конца грандиозного революционного эксперимента. Поэтому ставить знак тождества между большевизмом и марксизмом — значит не понимать сути большевизма как исторического явления.

Есть еще один аспект этой большой проблемы: большевизм ассоциируется сегодня не только с 1917 годом, но и с гражданской войной, сталинской коллективизацией, сталинской индустриализацией, сталинскими репрессиями, т. е. с многочисленными жертвами, с той большой кровью, которою русский народ расплатился за социальные эксперименты. Это, разумеется, историческая аберрация, порожденная «Кратким курсом ВКП(б)» и его последующими модернизациями. Но аберрация эта устраивает, как это ни удивительно, и современных «белых», и современных «красных». Поэтому в представлениях о большевизме много субъективного, ибо борьба между «красными» и «белыми», а еще больше — сталинские репрессии, затронули личные судьбы и породили семейные трагедии миллионов людей. Далеко не все могут подняться над субъективным в самих себе и быть беспристрастными в оценке не столь далеких от нас исторических событий. Хотя бывает и экзальтированная, наигранная пристрастность — со стороны людей, которые все прекрасно понимают, но играют в «принципиальность».

Объяснять все политические катаклизмы начала XX века происками злых людей, как бы их ни называли: «жидомасонами», революционерами, радикалами или немецкими шпионами, — могут лишь люди с очень низким уровнем осознания реальности. Объяснять эти же катаклизмы действием «объективных сил исторического процесса» (или исключительно классовой борьбой) — значит сводить всю сложность игры объективного и субъективного в истории к обыкновенной метафизике. И тот и другой подходы лишь затемняют понимание смысла истории, если исходить из того, что этот смысл действительно существует. Но в истории очень часто одно уникальное явление порождает другое, а затем бесследно исчезает, дав толчок тому или иному направлению или повороту истории. Именно так произошло и с большевизмом.

В данной книге автор попытался доказать, что большевизм (рассматриваемый именно как исторический феномен, а не как политическое течение) скончался примерно в 1924–1925 годах, породив в своей агонии явление совершенно иного порядка — «державный коммунизм». Точно так же, как большевизм опосредован личностью Ленина, «державный коммунизм» опосредован личностью Сталина, и от этого невозможно уйти при оценке феноменальности и первого, и второго явления. То, что Сталин вышел из среды «старых большевиков», как и то, что он превратил Ленина в своеобразный «тотем» своей квазирелигии — не должно смущать вдумчивого исследователя. Сходство формы далеко не всегда гарантирует сходство содержания. Берем на себя смелость утверждать, что содержание этих двух феноменальных явлений было разным. Не надо обманываться внешним сходством, надо заглянуть вглубь. И тогда станет понятным, что и идеология, и государственная политика, и даже террор периода «сталинизма» имели другую направленность, весьма отличную от направленности периода ленинского. Для кого-то эти нюансы не имеют значения, ибо множество людей не приемлет коммунизм в принципе. Но история ведь пишется для всего народа, а не для отдельных его групп.

Что касается «красного террора» периода гражданской войны, то закономерно встает вопрос и о «белом терроре», который был ничем не лучше. Увы, гражданских войн без террора и без взаимной жестокости в реальности не бывает — ибо это всегда борьба за выживание между полярными социально-политическими силами. И сводить проблему большевизма лишь к проблеме «красного террора» — не просто упрощение, а своеобразный исторический нигилизм. Более того, эта тема имеет много темных и еще не до конца раскрытых страниц. Пример тому — убийство в июле 1918 года (всего через 10 дней после убийства в Москве германского посла графа Мирбаха) всей царской семьи. Очень странно в этой истории выглядит то обстоятельство, что за несколько дней до убийства царя и его семьи слухи о его смерти распространились в Копенгагене. Эти слухи вынудили редакцию копенгагенской газеты «National Tidende» направить 16 июля (за день до расстрела царской семьи!) телеграмму в Москву следующего содержания: «Ленину, члену правительства, Москва. Здесь ходят слухи, что бывший царь убит. Пожалуйста, сообщите фактическое положение дел…»[1] Каким образом о смерти царя в Копенгагене узнали еще до его фактической гибели, и где, в таком случае, было принято решение о его физическом уничтожении? Ведь не секрет, что бывший царь, являвший собой олицетворение Российской империи, уже самим фактом своего существования мешал Антанте в ее планах по расчленению России. Кроме того, убийство царя вскоре после убийства германского посла выглядит особо подозрительно и напоминает попытку любыми средствами спровоцировать вооруженный конфликт между кайзеровской Германией и большевиками. Это опять-таки было выгодно не только левым эсерам, но и финансовой элите Антанты, и еще более — правительству Соединенных Штатов Америки, ибо на тот момент Германия была единственным серьезным соперником США на пути к мировой гегемонии. Несомненно, данный вопрос нуждается в отдельном исследовании. И это далеко не единственное «темное пятно».