Большевики, 1917 - [20]

«Ну её к чёрту, эту Бельгию с её хвалёной свободой!.. Оказывается, что здесь не смей после десяти часов вечера в своей же комнате ни ходить в сапогах, ни петь, ни кричать», — процитировал воспоминания об эмиграции большевика А. С. Шаповалова писатель Илья Эренбург в документальном романе «Люди, годы, жизнь»[17]. «Мне довелось повидать различные эмиграции — левые и правые, богатые и нищие, уверенные в себе и растерянные; видел я и русских, и немцев, и испанцев, и французов, — писал также об этом предвоенном периоде жизни русских „политических“ Эренбург. — Одни эмигранты вздыхали о прошлом, другие жили будущим. Но есть нечто общее между эмигрантами различных толков, различных национальностей, различных эпох: отталкивание от чужбины, где они очутились не по своей воле, обострённая тоска по родине, потребность жить в тесном кругу соотечественников и вытекающие отсюда неизбежные распри». Главное, что явилось для многих сюрпризом в той же «свободолюбивой» Франции, это готовность демократического будто бы государства к репрессиям против инакомыслия.

Выдающийся и несправедливо забытый поэт Марк Талов так описывал в стихах это эмигрантское ощущение:

Свобода, Равенство и Братство.

Девиз? Ну что же, он по мне!

Вот в чём, однако, святотатство:

Начертан он и на стене

Тюрьмы «Сантэ», где и поныне

Укоротят по плечи рост —

И не мигнёшь! — на гильотине.

Кровь смоют, снова чист помост…

Задолго до этого Герцен, описывая эмиграцию в Лондоне, говорил, что «француз не может примириться с „рабством“, по которому трактиры заперты в воскресенье. / …Иногда я ходил на доклады, их называли „рефератами“. Мы собирались в большом зале на авеню де Шуази; зал был похож на сарай; зимой его отапливали посетители. А. В. Луначарский рассказывал о скульпторе Родене. А. М. Коллонтай обличала буржуазную мораль. Порой врывались анархисты, начиналась потасовка».

В эмиграции же, в Стокгольме, в апреле 1906 г, прошёл и IV (объединительный) съезд РСДРП[18]. На нём Ленин, воодушевлённый тем, как разворачивались события в России, уже приступил к обсуждению того, что нужно будет делать с землёй после победы городского и сельского пролетариата. В этом своём стремлении он исходил из нескольких, представлявшихся ему наиболее важными, посылов. Во-первых, необходимо было обеспечить переход революции буржуазной в социалистическую — об этом Ленин неоднократно говорил и писал ранее, и, кажется, уже предвкушал этот переход (во всяком случае активно к нему готовился). Во-вторых, когда (сослагательное наклонение «если» даже не возникало) социалистическая революция победит, нужно же будет что-то делать с землёй. В-третьих, Ленин продолжал развивать идею союза городского и сельского пролетариата — союза тем более противоестественного, что крестьянин, даже самый обездоленный, по сути своей — собственник, стремящийся так или иначе или к начальному обретению собственности — земли и орудий её обработки, или к увеличению уже имеющегося. В очевидности этого обстоятельства будет впоследствии убеждать своих товарищей по партии видный сподвижник Ленина Николай Бухарин (впрочем, тщетно). Городской же пролетариат, состоявший, кстати, из бывших крестьян и их потомков, которые, потеряв всё на селе, отправились от безысходности на заработки в город, изначально относился к фабрикам и заводам, как к чьей-то заведомо чужой собственности, ничем абсолютно сам не обладал и, собственно, поэтому-то и именовался пролетариатом. Но Ленин для удержания власти остро нуждался в таком союзнике, как сельский пролетариат, и поэтому изо всех сил продолжал развивать эту несбыточную изначально идею. Но чтобы эта мысль понравилась и самим крестьянам, нужно было провозгласить курс на национализацию земли. И неважно, что съезд проходил в Стокгольме и крестьяне могли никогда не узнать о такой заблаговременно проявленной заботе вождя большевиков об их благосостоянии: машина партийной пропаганды уже тогда набирала обороты, достаточные для того, чтобы гром политических дискуссий отдавался явственным эхом в российской глубинке.

А дискуссий на съезде было множество, причём вновь по, казалось бы, малозначащим вопросам формулировок. Все — и большевики, и меньшевики, и центристы — разделяли мнение, что землю у помещиков и церкви нужно было «отъять», но меньшевики настаивали, что в резолюции съезда необходимо использовать формулировку «отчуждение», а большевики требовали непременной «конфискации». И хотя ввиду подавляющего численного перевеса меньшевиков на съезде резолюции в целом принимались под их диктовку, в этом конкретном вопросе последнее слово осталось за большевиками: землю намечено было именно «конфисковать». И здесь вновь возникает главный вопрос, заключающийся, конечно же, не в том, какой синоним следует употреблять для реализации практики банального отъёма земли: что предполагалось делать с землей далее? Большевики, как показала история, вовсе не намеревались передать её крестьянам: по их мнению, в случае успеха социалистической революции землю нужно было национализировать, а это отнюдь не одно и то же.

Несколько дальше в этом вопросе пошли на съезде бывшие в меньшинстве «разделисты»: они предлагали после национализации ли, конфискации ли, или отчуждения — не важно — разделить землю между крестьянами. И таки да! — съезд в итоге признал, что землю нужно разделить между крестьянами, но, однако, только в том случае, если окажется почему-либо невозможной «муниципализация»: ещё одна великолепная формулировка, на сей раз меньшевистского производства, принятая в том числе на съезде, хотя и оспоренная затем Лениным в специальном заявлении.