Большая земля - [15]

Кузьма полез в бороду тремя растопыренными пальцами и провел ими, как гребнем. Эту его привычку Николай хорошо помнил. Только задумчивая, жестковатая улыбка была у Кузьмы новой.

— А в ночь приехал ко мне комиссар из волости. В избу не пошел, сели с ним у сарая. Лошадь Комиссарова так у него за плечом и простояла. Как верная собака. Вот я удивился! Проговорили с ним всю ночь. Под конец я думал: заплачу или с ума сдвинусь, до того ясно все представилось предо мной. Как светлое солнце! И моя жизнь, и твоя, Николя, жизнь, и Дегтева жизнь. Комиссар говорит: «Объединяй всех бедняков против богатеев». Ну ладно. Светать стало, гляжу, а мой-то комиссар — чуваш, скуластенький! Как обухом по лбу меня хватило. Знаешь ведь, у нас иные-прочие чувашей презирали? И слепые они, и немаканые. Думаю: как скажу своим мужикам, что учить нас чуваш будет? Он ускакал, а я целый день на полатях пролежал. В ночь собрал бедняков, и тут мы поставили свою власть. Дружину организовали… Тебе, Николя, теперь прямой путь к нам. Нога-то скоро подживет?

Николай курил и холодно щурился.

— Куда мне! — отрывисто сказал он. — Я уж навоевался, крови нахлебался.

— Ми-илый! — Кузьма покачал головой. — Теперь ведь война какая? За собственную нашу жизнь! Еще когда я на заводе жил, мне один человек сказывал: «Подожди, парень, придет такое время, и народ за народную правду воевать подымется». Оно так и вышло, и этого только бабы не понимают. Вот и моя баба. Проснусь середь ночи, а она плачет: «Сомнут, слышь, тебя. Богатые злобятся, угрозу кричат. Куда тебе, малому человеку, становиться в коренники!» Говорю ей: «Я маленький, да удаленький. И не один к тому же. Беднота поднялась теперь, как высокая рожь: сколь ни гни ее ветром, а колоски друг за друга держатся и ни за что к земле не падут».

Николай покачал головой — то ли словам Кузьмы не мог довериться, то ли думал о чем-то своем.

— Я теперь не старый и не молодой, — отчетливо и горько сказал он. — Хромой пес! Наталья и та ушла.

Кузьма в досаде даже руками всплеснул.

— Ну и ушла! Не очень какая краля… Я вон до сорока лет бобылем на свете пробегал, а потом сразу нашел.

Но Николай посуровел лицом, отвернулся, и Кузьма понял: не принял он разговора о Наталье.

Оба надолго смолкли. Кузьма не торопил Николая, терпеливо ждал, когда тот заговорит сам, откроется: не может не открыться — между их семьями слишком долгие годы велась тесная дружба…

И вправду: Николай беспокойно переложил на завалинке костыль, опустил голову, тихо заговорил:

— Эх, дядя Кузьма, всего я там повидал. Сколько богатства порушили… Дворцы, имения какие на ветер пустили! По спелой пшенице ходили, сады с корня рвали, с церквей головы сшибали!

Николай махнул рукой, и его острое лицо залилось слабым румянцем.

— А теперь кто я? — с отчаянием спросил он. — Раньше не видал ничего на свете, копался в земле, как червяк, думал все богатство крестьянское произойти. Теперь вот смотрю на деревню. Что такое? Избы, что ли, вросли в землю? Такие они низенькие, нищие. И гляжу на свой хлев да на колоду — я ведь ее перед мобилизацией строгал, — жалко мне себя и злобно как-то… Да теперь разве я усижу на своей-то полоске? Теперь подавай мне такое поле, чтобы солнце на моей крестьянской земле всходило и закатывалось, чтобы от межи до межи полдня на коне скакать!

Кузьма даже приподнялся с места, засмеялся:

— Куда тебе, болезному, такую-то землю? Тогда уж артельно надо сеять… Тоскуешь ты, — прибавил он уже серьезно. — Душа в тебе раскололась, не скоро теперь на место станет.

Он озабоченно залез тремя пальцами в бороду, притворно покашлял.

— Весь в мать! У той душа в песню уходит, а тебе ишь мечтается… Подымайся, Николя. Вот аржановские сто десятин во владенье беднякам получим, тут нам твои мечтанья и пригодятся.

Глава пятая

Кузьма жал пшеницу на своей полосе. Рядом работал дружинник Дилиган. Австрияк Франц поехал в Ягодное — разобраться в споре из-за барских лугов. Вся остальная дружина убирала пшеницу помочью на дальней полосе одного безлошадного и многодетного хозяина.

Солнце поднималось к полудню, и Кузьма видел, как беловолосая Дунька, Дилиганова дочка, оправив подоткнутые юбки, пошла домой за обедом.

Кузьма вытер рукавом лицо и склонился над снопом. Вдруг над ним коротко прогрохотало. Кузьма удивленно выпрямился и приложил ладонь ко лбу. Дилиган тоже стоял на своей полосе, неподвижный и длинноногий, как аист. Грохот повторился. Теперь это был двойной, раскатистый удар. Кузьма повесил серп на руку и подошел к Дилигану. Оба вопросительно задрали головы к безоблачному небу.

— Не пойму, — тонко и жалобно сказал Дилиган. — Откуда грозе быть?

Кузьма сел на землю и принялся растерянно перевязывать лапоть. Дилиган опустился рядом. Внезапно послышался дробный конский топот. Мужики вскочили. По дороге в полный мах, вздымая пыль, неслась на чьей-то лошади Дилиганова Дунька. Она свернула на полосу и, обдав мужиков мягкими комьями земли, свалилась к ногам отца.

— Батя! Винтовки выкрали у вас! Степан Тимофеич с сыном! В городе, слышь, бой идет, из пушек палят. Дядя Кузьма, Мариша велела тебе в ветлы спрятаться. Эх, и кричит она!