Большая стрелка - [3]

Тут и послышалось громкое:

— Брысь, шкеты! Голос был задорный.

— Греби отсюда, мужик, — бросил Буза. Он был как не в себе. Ему не терпелось использовать металлическую железяку. И он не думал, что будет дальше. Не умел думать.

Художник перевел дыхание и прислонился к обожженной, полурасплавленной резиновой шине, которую ему недавно с кряканьем опустили на спину.

На берег пруда вышел невысокий, в кургузом пиджачке, небритый, с алкашным оттенком лица мужчина. Руки его были обильно татуированы. И глаза смеялись.

— Я кому сказал — брысь! — прикрикнул он. Шесть подростков. Да еще у одного металлический, прут, у другого нож, у третьего бритва — это опасно даже для самого крепкого мужчины. Они начали приближаться к незнакомцу, оставив на время свою жертву.

— Бунт молокососов? — задорно рассмеялся мужчина.

И вдруг с быстротой кобры рванулся вперед, сграбастал первого попавшегося пацана, сгибом ладони захватил шею. Вынырнула рука из-за пазухи, со щелчком вылетело выкидное лезвие. — Его первого режу. А потом — как придется! — весело сообщил незнакомец, только задышал чаще. Пацаны застыли.

— Психованный, — Буза взвесил в руке прут.

— А ты после него первый будешь, — пообещал мужчина. — До тебя я точно доберусь, сукин сын!

Буза невольно отступил, что не укрылось от глаз его шестерок. Шобла заколебалась. Шобла была испугана. А испуг шоблы быстро перерастает в панику.

Тут мужчина надавил лезвием на шею своему заложнику, металл вошел немного в кожу, и пацан истошно заорал:

— Дядя, не надо!

— Ты чего, мужик! Ты чего? — Буза отбросил прут.

— Брысь отсюда, щенки! — Мужчина отшвырнул от себя пацана, наддав пенделя.

Художник видел, что шобла деморализована, и стоит только кому-то крикнуть «атас!», как она развалится, и пацаны дернут, сверкая пятками.

— Ну, — мужчина подался к ним, взмахнув лезвием — оно сверкнуло молнией.

Тут и послышалось долгожданное «атас». И тут же шобла рассыпалась.

Художник сидел, прислонившись к шине. И всхлипывал. Из носа текла кровь. Из раны на голове также сочилась кровь.

Неожиданный спаситель нагнулся над ним, взял за подбородок. Посмотрел глаза в глаза. И остался удовлетворенным увиденным.

— Это ты дуролому тому нос раскровенил? — спросил он.

— Я, — кивнул Художник.

— Хвалю, волчонок, — усмехнулся мужчина. Он поднял с земли папку, отряхнул от комьев земли. Потом взял порванный рисунок, разглядел. — Знатно сделано.

Он разгладил бумагу и положил в папку. Быстро осмотрел жертву.

— Цел вроде, — сказал он. — Ну что, вытри сопли и пошли. Где живешь?

— За Фабричной. С матерью.

— Она обрадуется, — усмехнулся он.

— Ей все равно. Двенадцать часов. Она уже пьяная.

— Сильно газует?

— Сильно, — с ненавистью произнес Художник.

— Бывает. Ну тогда давай ко мне…

Мужчина жил в Куреево — окраинном районе, сплошь из дощатых домишек, весьма похожем на латиноамериканские трущобы. Половина строений была возведена самостроем. Здесь прекрасно себя чувствовало самое отпетое ворье из города Дедова, приезжали сюда и из Ахтумска, и даже из Москвы по каким-то блатным делам. Недавно здесь милиция с собаками взяла воровскую сходку. Жить в Куреево и не сидеть считалось у местных жителей неприличным.

— Вот так и живем, — мужчина завел Художника в дом. — Чаю?

— Если нетрудно, — вежливо произнес мальчишка. Мужчина заварил чай в алюминиевой кружке, поставил ее перед своим гостем рядом с блюдцем с вареньем. Себе же налил стопочку водки, вытащив запотевшую бутылку из холодильника, одним махом опрокинул ее, закушал грибочком и удовлетворенно крякнул:

— Хороша, отрава!

Художник размешал в кружке варенье, отхлебнул сладкого чая.

— Ну как? — спросил мужчина.

— Тошнит немножко.

— Настучали по голове. Это бывает. Чай пей. Жидкости надо побольше. Поболит и перестанет.

Художник огляделся. Его поразила стерильная чистота в комнате. Такое ощущение, что каждой пылинке была объявлена непримиримая война. В углу стояла никелированная металлическая кровать с подушками горкой, на стене висел ковер с оленями. Художник видел много таких домов — здесь присутствовал какой-то деревенский колорит.

— Ну, как тебя зовут-то? — спросил хозяин дома.

— Андрей.

— А я — Анатолий. Фамилия Зименко. Люди Зимой кличут… Хорошо рисуешь, — Зима открыл папку, полюбовался на рисунок церкви, испоганенный рукой одного из шпанят.

— Выбросьте, — произнес сдавленно Художник.

— Почему? Не хочешь напоминаний?

— Не хочу! — Художник отодвинул от себя блюдце с вареньем и хотел подняться со стула, Зима мягко, но настойчиво усадил его обратно.

— Ты, пацан, должен в рамку повесить этот рисунок. Чтобы он всегда напоминал, что хомо хомини люпус эст.

— Что? — удивился Художник и посмотрел в смеющиеся глаза Зимы.

— В переводе с языка древних римлян означает сие, что человек человеку волк.

Это была единственная фраза, которую Зима твердо знал по-латински. Трудно было требовать от него больше с его восемью классами школы и с девятью годами зоновских университетов.

— Не согласен?

— Не знаю, — произнес Художник.

— Знаешь, эти молокососы тебя бы убили. Им надо было убить. Я это чувствую, — у Зимы хищно раздулись ноздри. — Они щенки. А им хочется стать волками… Да, Андрюха, человек человеку — волк. Чтобы выжить, нужно быть волком еще больше других. Как тебе такая простая мысль?