Большая собака - [24]

Старшекурсники уверяют, что и там, дальше, если ехать по этой дороге на автобусе долго и прямо, есть город и даже называется, как Лидочкин. И в том городе даже есть большая больница, где у них занятия по клиническим специальностям – терапии, хирургии, неврологии, травматологии, урологии, акушерству и другим заманчивым таинственным предметам вроде эндокринологии. Лидочка же пока крутится внутри пропедевтического[23] клизменно-уточно-инъекционно-пальпаторно-перкуссионно-десмургического[24] цивилизованного круга и дальше Слободки – тоже то ещё местечко – не выезжает.

В Слободском автобусе ездит страшный-престрашный мужик. Он грязный, вонючий и даже летом в каком-то засаленном кожухе. Если он едет в автобусе – это видно издалека. Сзади – люди, и спереди – люди. Посредине салона, свободный от неприятных чужих прикосновений, надёжно защищённый от них бронёй своего запаха, стоит этот вечно сопливый страшный мужик и орёт что-то непонятное в заавтобусный мир. Сопли он не вытирает никогда, и зрелище это не для слабонервных. Лидочка не из слабонервных, но однажды зимой столкнулась с мужиком непосредственно в автобусе. И вышла на следующей же остановке. Генка потом весь февраль охотился на обрисованную Лидочкой натуру. Написал. Даже в самых сюрреалистических творениях «Генки-колхоза» не было столько безумия, как в этом «Портрете одесского слободского бича»,[25] выполненном в самой что ни на есть реалистичной манере. Чем-то он напоминает Лидочке Мусоргского, который упорно взирал когда-то на девочку безумным похмельным взглядом, в какой угол в кабинете музыкальной литературы ни забейся.

– Мусоргский?

– Намекаешь на манеру Ильи нашего Репина? Вот и фигушки. Не то! Это моя манера, я нашёл! Эта картина когда-то будет стоить миллионы. Причём отнюдь не рублей.

– Ни на что я не намекаю. Просто страшная картина. Выкинь её к чертовой матери. Даже препараты, извлечённые из ведра с формалином, не были так ужасны в твоём исполнении.

– Ты что! У меня на неё уже три покупателя. Но я жмусь, хотя холсты и краски нынче дороги, да и кисточки недёшевы. Не говоря уже о пожрать. – Генка сладострастно взирает на своё творение, поедая кильку в томате. – И к тому же, что такое препараты? Подумаешь, кусок мёртвой плоти. Смерть и смерть. А тут – живой мертвец. Мёртвый жилец. Разложение души и гниение духа.

– Генка, как ты можешь есть, глядя на это?! – ужасается Лидочка, подавляя рвотные позывы, возникающие при виде не то товарища, не то ухажёра, жующего в непосредственной близости от портрета.

– Много ты понимаешь! Я его обожаю! – отвечает Генка и любовно проводит рукой по гребням масляных мазков, изображающих венец намертво смёрзшихся соплей на неожиданно аккуратных усах и стильно подстриженной бороде, накинувших прочную сеть на открытый в оре рот мужика.

Так же, как любовь Генки к своей картине, ей непонятна любовь Ленки к своему району. «Мой Петя» предлагает продать этот домишко и купить что-нибудь в районе поприличнее. Но Ленка, судя по тому, что Лидочка о ней уже знает, скорее расстанется с эскадроном «моих Петь», чем с проживанием в этом неуютном, неприспособленном для комфортной жизни, некрасивом пыльном месте. Лидочке больше понятна любовь Германа к японской машине или её собственная любовь к обыкновенно красивым вещам и обыкновенно красивым людям, чем такие странные формы восхищения уродством и даже любви к нему.

– Простите, а где улица Лиманная? – спрашивает Лидочка у более-менее вменяемой и безопасной с виду толстой гражданки.

– Тебе кого там надо? – тыкает ей незнакомая тетка, золотозубо щерясь.

– Подругу, – отвечает опешившая Лидочка.

– Имя-то у подруги есть?

– Лена.

– Лисневского, шо ли, дочка? Так то тебе дорогу перейти, и сто метров справа будет твоя Лена. Зелёные ворота. Не ошибёшься. Там такой лай раздастся, что подпрыгнешь. Иди, иди. Вот она, Лиманная, одна она тут. Вместе учитесь? – зачем-то уточняет незнакомая гражданка.

– Не совсем, мы с ней в одном институте учимся, но на разных факультетах. Она на стоматологическом, а я – на лечебном, – зачем-то оправдывается перед тёткой Лидочка, наученная не общаться с людьми на отвлечённые темы прежде узнавания имени-отчества.

– Ой, молодец, Ленка! Будет кому нам теперь зубы лечить. А ты кем будешь?

– Врачом, – отвечает Лидочка тётке.

– Так то любому дурню понятно, шо врачом, если уж в медицинском институте учишься. Каким врачом будешь? – спрашивает тупая тётка, не посвящённая в таинства долгого пути обучения врачеванию. – Вот папа-то у Ленки хирург, мама – детский врач, дядька – по психам, а стоматолога ещё не было. Ночью зуб заболит, куда бежать?

– А что, если у вас ночью живот болит, вы к Лисневскому бежите? – спрашивает Лидочка, не удостаивая тётку ответом на заданный вопрос.

– Ну, а куда же ещё?! – незамутнённо удивляется тётка.

– Вообще-то он сосудистый хирург, – свысока кидает девушка. Но тут же опоминается. – Спасибо, – говорит уже по-королевски воспитанная вежливая Лидия Фёдоровна, и, не в силах вести себя иначе, высокомерно задрав нос, как последняя Лидочка, гордо шествует в указанном направлении.