Большая Полянка. Прогулки по старой Москве - [12]

Но главным для него все-таки были акварельные работы, относительно традиционные. Он говорил: «У меня в жилах течет не кровь, а акварель».

«В его благородном облике было что-то от мастерового. Я тогда впервые подумала, что искусство художника – это прежде всего большой и тяжелый физический труд. Седые, редеющие волосы, высокий, с залысинами, лоб, мохнатые, кустистые брови. Небольшие глаза посажены глубоко, левый немного косит… Глаза его сразу схватывают тебя», – писала в мемуарах Л. Б. Либединская.

Сюда нередко заходил Осип Мандельштам – добрый приятель и вместе с этим один из любимых поэтов Бруни. Лев Александрович писал: «Как в поэзии Мандельштам сделал из русского языка латынь не потому, что язык нашел свои законченные формы и перестал развиваться, а потому, что еврейская кровь требует такой чеканки, что вялостью кажется еврею гибкость русского языка, – такое же желание вылить свое живописное чувство в абстрактные, т.е. в органические формы есть и у Альтмана».

Мандельштам читал свои «чеканные» стихи в то время, как Лев Бруни писал свои пейзажи.

Правда, Осип Эмильевич несколько недолюбливал брата акварелиста, Николая Александровича – тоже поэта, футболиста, а впоследствии даже священника. Недолюбливал как раз из-за поэзии – считал ее весьма посредственной. Говорил о стихах Николая Бруни: «Бывают стихи, которые воспринимаю как личное оскорбление».

Вставил его под своим именем в «Египетскую марку». Откровенно насмешничал:

« – Николай Александрович, отец Бруни! – окликнул Парнок безбородого священника-костромича, видимо еще не привыкшего к рясе и державшего в руке пахучий пакетик с размолотым жареным кофе. – Отец Николай Александрович, проводите меня!

Он потянул священника за широкий люстриновый рукав и повел его, как кораблик. Говорить с отцом Бруни было трудно. Парнок считал его в некотором роде дамой».

И все ему прощалось Осипу Эмильевичу, и бывал он каждый раз желанным гостем в доме, где, по словам все той же Либединской, «было много всего – детей и бабушек, картин и книг, стихов и музыки, споров об искусстве, гостеприимства и бескорыстия. Мало было жилплощади и денег… Если узнавали, что где-то беда, кидались не затем, чтоб выразить сочувствие, а для того, чтобы помочь. Здесь с благодарностью принимали радость и мужественно встречали горе. Здесь не боялись никакой работы: чисто вымытый пол или до блеска протертое окно вызывали такое же горячее одобрение, как прозрачные и мечтательные акварели, созданные руками хозяина дома… Здесь все сделано хозяйскими руками: украшения на елке, ржаные медовые пряники в виде сказочных зверей и растений, разрисованные белой глазурью, абажур на лампе, кушанья на столе, игрушки из корней и бересты».

И вряд ли кто-нибудь из многочисленных участников этой идиллии знал, что еще в девятнадцатом столетии стоял на этом месте скромный деревянный домик, в котором доживал свой век художник Василий Андреевич Тропинин.

* * *

А на противоположной стороне Большой Полянки стоит один из самых мрачных особняков Москвы (дом №45). Он был построен в 1907 году в стиле, совсем не свойственном нашему городу, по крайней мере в ту эпоху – башенки, шпили, стрельчатые арки. Словом, мрачное средневековье.

Неудивительно, что про него тут же сложили страшную историю. Якобы дочь хозяина этого дома убежала вместе с итальянским оперным певцом. Некоторое время все у них в Италии шло легко, изящно, безмятежно. Но, когда девушка забеременела, певец, недолго думая, бросил ее на произвол судьбы.

Та пожаловалась на судьбу отцу. Отец незамедлительно прибыл в Италию, привез заблудшую девицу в родной дом и запер ее вместе с новорожденным ребенком в тесной башенке. Но та не вынесла долгого заточения – сначала умертвила своего ребенка, а затем покончила с собой.

Дальше версии расходятся. По одной из них, отец, узнав об этом, застрелился. По другой – поехал вновь в Италию, нашел подлого соблазнителя и застрелил его.

Эта история была настолько популярной, что одну из ее версий живописал сам В. В. Вересаев: «На одной из больших улиц Замоскворечья стоит вычурно-красивый, угрюмо-пестрый дом. Его выстроил для себя один богатый сибирский золотопромышленник. Заказал архитектору проект, одобрил, заключили договор. В договор промышленник ввел огромную неустойку, если работа не будет закончена к условленному сроку. Во время стройки придирался, тормозил, заставлял снова и снова переделывать. Архитектор увидел, что попал в когти дьявола, что к сроку заказа не кончит; уплатить же неустойки он не имел возможности. И повесился в этом самом доме, который построил.

Хозяин поселился в доме с девушкой-дочерью. Она влюбилась в певца итальянской оперы. Отец, конечно, и думать ей запретил о подобном замужестве. Она убежала с итальянцем за границу. Отец остался жить один в огромном доме. Сильно злобился на дочь и сильно по ней тосковал. Тоска победила. Поехал за границу отыскивать дочь. Отыскал ее, брошенную итальянцем, в нужде, беременную».

Привез домой и заточил в высокой башне.

Неизвестно, какая из версий верна. Может быть, вообще никакая. Но, так или иначе, дом пользовался среди москвичей отнюдь не доброй славой.