Большая Ордынка - [32]

— Ну и хорошо, что много. Тебе что, не нравится? — спрашивает Володя.

— Нет, нравится. Наоборот, очень нравится. Но хочется выкупаться.

— Уже поздно. Простудишься. Завтра выкупаешься.

— Нет, сегодня.

— Идемте! — говорит мне Володя и уходит.

Аллочка разделась, скользнула в запруду и поплыла.

«Останусь», — думаю я.

Закат окунулся в воду, и стали розовыми слезы Биби от лучей. И так прекрасно это купанье, и красноватые горы, и запахи трав, и воркотня засуетившихся птиц. Хочется продлить все это, запечатлеть, сохранить. Но как, где? Может быть, в себе? Темнеет.

Аллочка меня не видит, вылезла из воды, думает, что одна. Потянулась, будто захотела взлететь. Запрокинула руки за голову.

— Я буду, я буду геологом! — как заклинание шепчет она.

И я стою в каком-то наваждении непостижимых, живых тайн земли, сокрытых в этих целительных слезах Биби-джан, и в сере, выбелившей дно у водоема, в творящей армии бактерий, — в Аллочке, в ее душе, в цикадах, сменивших утихомирившихся птиц, в звоне их кастаньет, взлетающем в полиловевшее небо…

Ночь. И опять наплывает усталость. Закрываешь глаза, и все увиденное, перечувствованное возникает как наяву.

Около меня мерно дышат мои товарищи.

Жалобно мяукает одинокая кошка с отрубленной лапой. Вот что-то зашуршало. Важно шествует еж. Остановился, огляделся, свернулся в комок, ощетинился.

Звезды над головой, колючие-преколючие. Вот упала одна, другая, еще. Звездопад…

Ощетинилась вселенная, сбрасывает иголки.

«Дикобраз сбрасывает иголки, когда сердится или боится. Что же это она, вселенная, сердится или боится?» — думаю я, засыпая.

Колесо

Он сидел за письменным столом вполоборота к двери: широкий тяжелый торс, большая голова с залысиной, крупный значительный профиль. Он повернулся, вежливо и тихо сказал:

— Здравствуйте. Входите, пожалуйста. Садитесь. — Он указал на диван. — Слушаю вас.

— Никак не думала, что к вам, вот так просто, можно прийти без всяких звонков, писем, резолюций. Это удивительно и прекрасно!

— Слушаю вас, — сказал он. — А как же может быть иначе?..

Она рассказала о болезни сестры, о сроке, отпущенном ей на Каширке, о теперешнем ее состоянии.

— Все, как по учебнику, все, как по учебнику, — сказал он. — Отказываются вторично оперировать?! Обычное дело.

Зазвонил телефон.

— Да. Да. — Он неохотно поднялся и объясняюще разъел руками. — Извините, оставляю вас на несколько минут.

О нем, о его методе, она знала по нашумевшей статье и по толкам, ходившим в медицинском мире, с которым волею судьбы столкнулась в последнее время.

У нее всегда было предубеждение к «светилам». За это время оно только укрепилось. «Рассуждать, раздумывать? Сейчас?..»

Говорили разное: и то, что он смел, решителен, талантлив. Одни считали его авантюристом, другие — крупным ученым. Слышала она и о том, что он нравится женщинам, избалован, красив.

И сегодня, в который раз, взвешивая всю эту смешанную информацию, она готовилась к встрече, предусмотрев все, вплоть до мелочей туалета.

В ожидании она оглядывала кабинет: книжные полки со множеством каких-то безделушек, очевидно сувениров, на стенах — окантованные фотографии и дипломы иностранных обществ. На письменном столе — педантический порядок, маленький бюст Гиппократа и три аккуратно поставленных в ряд, коллекционных автомобильчика — синий, желтый, красный.

Она улыбнулась, от какой-то странной знакомости этого стола. И почему-то, ни к селу ни к городу, вспомнила, как ее муж в первый раз признался ей в любви. Они сидели на людях, в гостях, он оторвал бумажку от папиросы, нацарапал на ней несколько слов и передал ей. Все это происходило между общим разговором, заметно только для нее. Она прочла и дописала — «да». А он, ее будущий муж, поджег листок и слизнул пепел с ладони.

— Так значит, отказываются оперировать?.. — сказал он, усаживаясь в кресло. — Обычное дело. Все, как по учебнику. Но надо посмотреть.

Он согласился посмотреть сестру.

Ничего еще не было решено, ничего не обещано, но она уходила из клиники уверенная в том, что он поможет и что-то сделает.

В воскресенье она приехала в условленное время, но был обход, и ей пришлось ждать.

Пять месяцев, подаренных сестре тогда, казались благом. Она увезла сестру в Тарусу. Это было их первое лето вместе. Как же так случилось, что ни разу, никогда до этого, не пришло ей в голову провести отпуск с сестрой?..

Лето выдалось чудесное: синь, мягкие излучины Оки, желтые плесы. Запах яблок повсюду.

С утра сестра усаживалась в саду редактировать диссертации своих аспирантов.

— Что ты возмущаешься? Я совсем здорова! Это ты больна! Не спишь по ночам.

Ночи проходили в раздумьях. Она слушала, как падают и со звоном ударяются яблоки о землю, как ровно, спокойно дышит сестра. В окнах рябила листва, растворялась во тьме. Появлялся Адмирал Нельсон, так прозвала сестра наглого помоечного кота за длинное черное пятно, как повязку по глазу. Он начинал скрести по стеклам, бегать по крыше, исступленными воплями призывая подругу, сиамскую кошку хозяев. Сестра огорчалась, что он так роняет достоинство. В предрассветном небе, наваждением ушедшей старины контуры деревьев превращались в расплывчатые очертания фантастических замков и городов.