Большая операция - [27]

Но чужаку в его голове было дурно от неподвижности, а у землянина кружилась голова от избытка движений. Конвей не был психиатром, но отлично понимал, что если что-то быстро не придумает, то закончит не врачом, а пациентом О'Мары, ибо чужак был твердо убежден, что вот-вот умрет.

Умирание – даже по доверенности – тяжелейшая психическая травма.

У него мелькнула какая-то идея, когда он взбирался на стол, но сейчас, когда большая часть его мозга была охвачена паникой, что это за идея, трудно было вспомнить. Кто-то попытался стащить его вниз, но он отбрыкался, при этом, правда, потерял равновесие и свалился на вращающееся кресло О'Мары. Чувствуя, что падает, Конвей инстинктивно оттолкнулся ногой от пола. Кресло повернулось более чем на сто восемьдесят градусов, и он оттолкнулся еще раз. Кресло продолжало крутиться, сначала рывками, но, когда он приноровился, вращение стало равномерным.

Он лежал на левом бедре, поджав одну коленку, обхватив спинку кресла руками, и отталкивался от пола правой ногой. Было не трудно представить, что всё, что находится в комнате, лежит на боку, а сам он вращается в вертикальной плоскости. Паника стала понемногу стихать.

– Если вы меня остановите, – сказал Конвей, делая ударение на каждом слове, – я дам вам в морду…

Лицо Крэйторна приобрело смешное выражение. О'Мару скрывала открытая дверца шкафчика с медикаментами.

– Это не отвращение к внезапно привнесенному чужому образу жизни, – защищаясь, продолжал Конвей, – поверьте, из тех, чьи мнемограммы мне уже записывали, Саррешан ближе всех к человеку. Но эту запись я просто не вынесу! Я, конечно, не психиатр, но не думаю, чтобы какая-либо особь смогла адаптироваться к постоянно повторяющейся смертельной агонии. На Митболе, – мрачно говорил он, – нельзя сделать вид, что ты мертв, спишь или неподвижен и, значит, ты мертв. Сородичи Саррешана начинают вращаться еще в утробе матери, во время беременности и так до самой…

– Вы нас убедили, доктор, – прервал его О'Мара, снова приближаясь к Конвею. На ладони он держал три таблетки. – Я не стану делать вам укол, потому что остановка вашего тела, очевидно, вызовет нервный шок. Вместо этого я дам вам сильнейшее снотворное. Действие его будет мгновенным и вы проспите по меньшей мере сорок восемь часов. За это время я сотру мнемограмму Саррешана, и когда вы проснетесь, у вас будут лишь остаточные воспоминания и впечатления, но состояние паники уже исчезнет. А теперь откройте рот, доктор, и закройте глаза…

* * *

Конвей проснулся в крохотной каютке; суровая окраска стен свидетельствовала о том, что он на борту крейсера.

И действительно, к стене была прикреплена табличка:

«Исследовательский корабль для культурных контактов „Декарт“». Заполняя почти все пространство каюты, на единственном привинченном к полу стуле сидел офицер с нашивками майора и изучал материалы по Митболу. Он поднял глаза.

– Эдвардс, корабельный врач, – вежливо представился он. – Рад вас видеть на борту, доктор. Вы проснулись?

Конвей сладко зевнул.

– Наполовину, – ответил он.

– В таком случае, – сообщил Эдвардс, выходя в коридор, чтобы Конвей смог одеться, – нас хотел бы видеть капитан.

„Декарт“ был большим кораблем, и его рубка была достаточно просторной, чтобы, не мешая дежурным офицерам, там мог находиться аппарат для жизнеобеспечения Саррешана. Капитан Вильямсон предложил ему проводить здесь большую часть времени – честь, которая польстила бы самолюбию представителя любой расы, – а для пассажира, который не знает, что такое „спать“, это оборачивалось преимуществом быть всегда на людях. Некоторым образом он мог с ними даже общаться.

По сравнению с электронным монстром, заведовавшим переводом в Госпитале, корабельный компьютер был крошечным, да и то для перевода выделялась лишь часть объекта его памяти, так как он еще и управлял кораблем. В результате попытки капитана обсудить с Саррешаном сложные психологические и политические вопросы не увенчались успехом.

Офицер, стоявший позади капитана, обернулся, и Конвей узнал Харрисона. Он кивнул ему и поинтересовался:

– Как нога, лейтенант?

– Спасибо, хорошо, – ответил тот и добавил с серьезным видом: – Немного беспокоит во время дождя, благо здесь они идут редко…

– Харрисон, если вам необходимо побеседовать, – сказал капитан с плохо сдерживаемым раздражением, – будьте все же благоразумнее. Доктор, – оживленно обратился он к Конвею, – их социальная система выше моего понимания. Она ближе всего к полувоенной анархии. Однако мы должны связаться с их руководителями либо, если это не удастся, с друзьями Саррешана или ближайшими родственниками. Беда в том, что Саррешан не знает даже такого понятия, как родительская любовь, а сексуальные отношения у них, похоже, необычайно сложные…

– Это на самом деле так, – с чувством сказал Конвей.

– Понятно, что в этих вопросах вы разбираетесь лучше нас, – с облегчением заметил капитан. – Мне сказали, что помимо того, что вы в течение нескольких минут разделяли с ним разум, он был еще и вашим пациентом?

Конвей кивнул.

– Он не был пациентом в прямом смысле этого слова, сэр, потому что не был болен, но сотрудничал с нами во время многочисленных психологических и физиологических тестов. Ему по-прежнему не терпится вернуться домой и почти так же не терпится помочь нам вступить в дружеский контакт с его народом. В чем загвоздка, капитан?