Большая Охота. Разгром УПА - [160]

— Почему все же этот хозяин явочной хаты не оставил нас у себя? Он ведь видел, что женщина с тобой. Мы с ног валились от усталости, еле дошли потом до этого места. И еды он дал всего-то несколько отварных картофелин да хлеба шматок. Хамсу-то с хлебом принес только на следующую ночь. Не нравится мне все это. Или люди сострадание и жалость потеряли? Раньше такого никогда не было. Что-то здесь не так. Конечно, ты опытный подпольщик, командир, тебе виднее. Может, ты и прав.

— Все правильно, Улянка, потерпи немножко.

Оба долго молчали. Лежали на спине и смотрели на редкие облака, проплывавшие высоко в небе, подставляя себя нежным и ласковым солнечным лучам. Стало основательно припекать. Воды в последней фляжке оставалось на пару глотков, а до темноты еще целый день. Ушедшая было из кишечника боль вновь проявила себя, и Лемиш, перекатываясь в высокой траве, отодвинулся на несколько метров от лежки и оказался по другую сторону скрывшего его от Уляны широкого куста ракиты. Вытянул из ножен старый немецкий армейский нож с широким и острым лезвием и, выкопав неглубокую ямку, скорчился над ней в позе старой больной птицы, стараясь не подниматься выше густой луговой травы. Тщательно прикопав ямку за кустом, он ползком добрался до своего места рядом с Уляной и лег на спину, расслабившись всем телом и наслаждаясь льющимся сверху из небесной голубизны солнечным теплом. Утомленный бессонными ночами и напряженными переходами, ослабленный плохим питанием организм требовал отдыха. Лемиш лежал, бездумно уставившись в никогда не надоедавшее небо. Постепенно боль отпустила его, и он погрузился в приятную дремоту, прерываемую время от времени глубоким сном.

По старой партизанской привычке он спал чутко, как дикий зверь, улавливая настораживающие его внимание посторонние шумы. Вызывающих чувство опасности звуков не было. Находившийся в нескольких сотнях метров лес жил своей жизнью. Опасность оттуда пока не исходила. В случае появления там чего-либо постороннего, людей например, лес моментально прореагировал бы на это своими сигналами, понятными тем, кто долгие годы укрывался в нем, как в родном доме, кому лес, как и хищному зверю, был самым надежным укрытием. Над лесом не летали любопытные сороки, не кричали глупые сойки и не кружили лесные вороны — первые глашатаи опасности. Нет, все в лесу было спокойно. Из-за колхозного поля, где-то совсем в стороне от села, километра за два, а то и больше был слышен рокот двигателя работающего трактора. Звуки эти то усиливались, то временами почти пропадали. Наверное, трактор делал какую-то свою обычную работу, елозя по полю то в одну, то в другую сторону.

Так Лемиш лежал довольно долго, ни о чем не думая, пока разные мысли вновь не потревожили его. Он перевернулся на правый бок спиной к Уляне, которая, кажется, вновь заснула, накрывшись с головой плащ-палаткой. Глаза его наблюдали среди травы, казавшейся ему густым лесом, совсем чужую и непонятную человеку жизнь снующих туда-сюда муравьев, каких-то совсем мелких букашек, которым никакого и дела-то не было до этих двух людей, как звери прячущихся от подобных им двуногих в глухом уголке пшеничного поля. Он ни о чем не сожалел и не задумывался над ожидавшей его судьбой. Он считал, что все, что он в жизни делал, было правильным.

Иногда он вспоминал своих родных — отца и мать, братьев и сестер. Их у матери было восемь. Все чаще в последнее время мать с отцом, братья и сестры стали приходить в его тревожные сны. Он не мог объяснить себе, почему снилась ему умершая еще ребенком маленькая Ганя. Было тогда Васылю всего-то шесть лет, а ведь как будто вчера похоронили. Снились ему братья, рано ушедшие из жизни в разное время. Кто был замучен и расстрелян поляками, кого арестовала уже советская власть за участие в ОУН и укрывательство его сына Юрка. После таких снов Лемиш просыпался с чувством безысходности и ожидания чего-то страшного, неотвратимо надвигающегося на него и Уляну и на душе становилось тревожно. В последнюю зиму в бункере, где они были вдвоем с Уляной, Лемиш почти ежедневно прокручивал в памяти длинную, как лента кинематографа, свою жизнь.

Вспоминал Васыль, как во время польско-советской войны 1920 года, а было ему семь годков, все уже хорошо запомнил, мать кормила раненых советских красноармейцев хлебом и молоком. Каждому давала по стакану и шмоточку, самим не хватало, а доброе мамино сердце не могло поступать иначе. Тогда впервые маленький Васыль услыхал русскую речь и русский мат. Отцу с матерью очень хотелось, чтобы толковый и смышленый Васылько учился в настоящей школе, в гимназии. Платили из последних сил учителям, чтобы подготовить мальчика для гимназии. В гимназии еще подростком руководил молодежной сеткой (секцией) ОУН. Лемиш вспоминал свою работу в ОУН совсем молодым хлопцем, когда он организовывал с помощью молодежи подпольную сеть в селах, а вскоре стал курьером по доставке оружия, нелегальной литературы и взрывчатки из Кракова во Львов. Помнил Васыль допросы в польской тюрьме, как били его польские жандармы. Стойко держался — ни людей, ни паролей, ни явок не выдал. В тюрьме польской сидел два года. Освободили по амнистии. А потом готовил акцию по экспроприации, закончившуюся провалом. Зная, что арестуют, перешел на нелегальное положение и с тех пор жил, выдерживая тяжелый груз самой строгой конспирации. Боевым командиром был Васыль Кук.