Большая книга ужасов — 81 - [9]

Мы пробежали еще пару километров, прежде чем тонкая ниточка запаха исчезла совсем. Когда мы возвращались домой, ее больше не было. Глупо там поступил дед или не очень, но к утру я уже сама начала думать, что мне показалось.

28 сентября (день)

У деда есть неоспоримое достоинство: он не жалуется на болезни. Такие, как мы, вообще не болеют. Твари всегда здоровее и сильнее большинства людей. Любая рана затягивается меньше чем за минуту. Я все утро искала и скачивала нормативы по ОФП, чтобы в училище не спалиться перед физруком: не отжаться слишком много, не подпрыгнуть слишком высоко и все такое. Физруки и врачи – наш кошмар. Мы слишком крепкие для людей, и они это видят.

И кто же мне скажет теперь: отчего тогда мой прекрасный дед целыми днями валяется на диване с книжкой?!

Я ползала по полу с мокрой тряпкой (вроде и дома вчера пробыли меньше минуты, а шерсти нанесли как целая стая), дед лежал и развлекал меня беседами:

– А ты знала, что у них бывают слуги?

– Догадывалась. – Я отжала тряпку и смачно плюхнула ее у самого дедова дивана. – У кого конкретно?

– У тех, кто тебе мерещится в каждом углу после лета.

– Только у них?

Я возюкала тряпкой почти перед дедовым носом (у него низкий диван) и думала, что нам бы сейчас в ситкоме сниматься. Только закадрового смеха недостает.

– Ирина, я не шучу. Вот послушай. – Он разгладил страницу книжки и стал читать мне вслух: – Одного парня в деревне сторонились: он был ворчлив, нелюдим и часто уезжал куда-то по ночам. Однажды двое ребят подшутили над ним: повесили над дверью ведро с водой и стали звать его. Он вышел, и его с ног до головы окатило. Была зима. А наутро тех ребят нашли мертвыми у них дома. Никто не понял, отчего они умерли: похоже, они даже не успели проснуться. Потом какая-то бабка обсчитала того парня на базаре, и ее постигла та же участь. А потом тот парень пропал. Поговаривали, что кто-то видел его ночью, он шел в компании таких же, как он сам, стучался в дома, и люди в тех домах, куда он заходил с друзьями, не доживали до утра.

– А теперь переведи на русский.

Но это я лукавила. Все понятно и так. Мне хотелось, чтобы дед хоть голосовыми связками поработал.

– Не поняла? Он был слугой, вроде наводчика у воров, и насылал своих хозяев на тех, кто его обидел. А потом дослужился и стал таким же. Вечной жизни ему хотелось, пусть и ночной. Вот и получил, о чем мечтал.

– Фу. Прятаться белым днем и шляться по ночам пить кровь… Я понимаю невольников, но добровольно на это пойти ради сомнительной вечной жизни…

– Падаль и есть падаль. – Между собой мы их так называем. Как еще называть мертвое мясо, которое по недоразумению топчет землю?

О Падали многие слышали, только люди называют ее по-другому. Это нежить, которой не лежится в земле, вот она и бродит по ночам, согревая свою давно остывшую плоть чужой кровью. На жертве потом даже следов не остается: маленькая ранка от клыков на шее быстро затягивается, и никто не может понять, от чего человек умер. Он умер, а Падаль топчет землю, и будет топтать еще много сотен лет, они долго живут, эти сущности, в этом их преимущество перед такими, как я.

У нас с ними война. Давно, уже много веков. Не знаю за что и почему – не наше дело. Просто мы друг друга не любим. Когда я слышу их запах, у меня едет крыша и хочется убивать. Дед чувствует то же самое. Все звери вроде нас с ним это чувствуют. Может, это такой механизм регулирования популяций: чтобы нас и их не было слишком много, а может, и правда причина для войны есть, только мы ее давно забыли. Мы друг друга не любим – и точка.

– Зачем напомнил? Я еще со вчерашнего не отошла.

– Надо быть всегда наготове, матрос.

– Значит, ты все-таки поверил мне?!

Дед не ответил, и не надо. Я и так знаю, что поверил.

Я домыла пол и пошла быть наготове. Убрала ведро-тряпку, налила себе сладкой бурды: полкружки молока, полкружки сахара, пол-ложки кофе. Села на кухонный стол послушать.

Вдох, раз-два, выдох. Доброе утро, соседи. Как спалось?

Спалось соседям крепко. Картинки уже не мелькали передо мной как в пятницу вечером, а лениво проплывали одна за другой, как положено субботним утром. Я ни за что не цеплялась, позволяла чужим мыслям в моей голове бежать куда им вздумается. После вчерашнего старичка хотелось чего-то яркого, подробного, а не списка субботних дел и киноафиш.

Вдох, раз-два, выдох.

Знакомую тетрадку я углядела сразу и тут же прихлопнула рукой.

* * *

Кухня. Такая же, как у нас с дедом, только еще более обшарпанная, со старенькой грязной мебелью. Я рассматриваю цветок на чайнике, и, кажется, это самое красивое, что я вижу вокруг. Тогда я снимаю очки. Меня окружают загадочные расплывчатые пятна, но я живу с ними не первый год и прекрасно знаю, что какое значит. Вот в дверях появилось высокое, вытянутое в длину, как я. Сын. Ни «здрасьте», ни «доброе утро». Достает хлеб, начинает резать. Я вижу по его движениям, что он торопится, говорю: «Осторожно!» Он отдергивает руку и сует палец в рот.

Кровь. Я ее не вижу, но мне все равно плохо. Я, взрослый мужик, панически боюсь крови. Мне стыдно, я не хочу, чтобы сын это видел. Я теряю сознание.