Большая игра - [21]

12

Крума звали гулять — он не выходил.

Звали обедать — жевал нехотя.

Утром уходил в школу — один!

И один возвращался! И был молчалив как никогда!

Мальчики шли как всегда: Крум в середине (не впереди, а именно в середине), с одной стороны Евлоги, с другой — Яни, рядом Иванчо Йота, Спас, Андро, Дими. Ребятам весело, все обсуждают, чем бы заняться после обеда, а Крум молчит!

И все постепенно замолкают.

Приходили, звали его — сначала высвистывали с улицы, потом заглядывали в низкие окна:

— Бочка! Бочка!

Крум не откликался.

— Ушел! — слышался притворно бодрый голос Иван-то, но Крум догадывался: Иванчо сам не верит в это, никто из ребят не верит, что Крума нет дома.

Да и куда ему деться?!

Куда?

Здравка в школе, дома только бабушка, она не досаждает Круму вопросами, хотя тревога за мальчика не покидает ее. Бабушка не любила лишний раз беспокоить учителей расспросами о внуках, знала: если что, дети и сами справятся со своими бедами. Должны справиться, она их так воспитала. Да и какие у детей заботы, кроме учебы? Все у них в порядке — и у Крума, и у Здравки, и у их товарищей. Сыты, одеты во все новенькое, велосипеды у всех. Спасу вон пятый футбольный мяч покупают, знай гоняй себе по пустырю… А вот Евлоги жалко! Мать у него болеет, вечно он бегает с хозяйственными сумками. Умный мальчик, добрый.

А мать Крума и Здравки, ее невестка, рано оставила детей своих, бедная. Столько лет Гошо тоскует о ней! И дети… Чем больше растут, тем чаще спрашивают про покойную мать. Особенно Здравка. Крум-то более сдержанный, а последнее время из него вообще слова не вытянешь. И учеба парню не в учебу, и игра не в игру!

Так уж водится: материнскую ласку да материнский укор ничто не заменит. А Гошо ушел в работу, работа и дети для него все. Гошо молчун, Крум в него пошел и в деда. Бывало, станет Гошо уж совсем невмоготу, только и скажет: «Главное — дети и работа; важно, чтобы работа была по душе. Для этого и жить надо. Другое все проходит».

Как он там, в далеком городе?

Уж столько учился, так опять его послали.

Вот и товарищи Крума снова идут, стучат в дверь.

— Бочка! — кричат. — Бочка!

Крум не отвечает.

Мальчики уходят..

Дом снова затихает, низкий, вросший в землю, настоящее дупло.

Бабушка Здравка пришла сюда пятьдесят лет назад, сразу после свадьбы. Тут прошла ее жизнь, в этих комнатах, среди этой мебели, только телефон поставили и паровое отопление провели — вот и все новшества.

Что такое с Крумом, почему не идет гулять?

Видит бабушка Здравка, не слепая: растет Крум, вон как вытянулся, только что-то стал невеселый.

— Крум, сынок, — приоткрывает она дверь, — ты почему не выходишь, раз ребята зовут?

Заранее знает, что он ответит: «Учу уроки!»

А то она не видит, какие это уроки!

Что тут поделаешь? И бабушка Здравка снова закрывает дверь.

Написать отцу? Стоит ли его тревожить? Мало ему своих забот, еще о доме думать! Шуточное ли дело — целый завод закупает.

В темной прихожей раздается настойчивый звонок.

«Кто бы это мог быть?» — думает бабушка Здравка и медленно идет к двери.

Открывает.

— А, это ты, Яни! — обрадовалась она. — Входи!

Держа руль велосипеда, на тротуаре стоял Яни. Он никогда не звал Крума при других мальчиках, стеснялся произнести свое обычное «Боцка» вместо Бочка, а то все станут хохотать как сумасшедшие, но бабушка Здравка уверена, что Яни уже приходил вместе со всеми, потом сделал вид, будто уходит, и вернулся один.

— Входи, — приглашает она и чувствует, как на сердце полегчало.

Яни ставит велосипед в прихожей. Прислоняет его к стене рядом с велосипедами Здравки и Крума.

— В комнате он, — заговорщически шепчет бабушка Здравка.

Хочется ей погладить Яни по голове, всех товарищей Крума хочется приласкать. Знать, здорово она состарилась, если сердце стало таким мягким.

Перед тем как войти в комнату, Яни прислушался, но из комнаты не доносилось ни единого звука. Бабушка Здравка снова заговорщически кивает головой. Яни открывает массивную коричневую дверь и входит.

У стола лицом к окну сидит Крум.

— Это я. — Яни останавливается у стены.

Крум молча поворачивает голову. Лицо его спокойно, даже задумчиво. На столе в беспорядке лежат раскрытые тетрадки, учебники, книги. Именно по этому беспорядку (Крум обычно учит каждый предмет отдельно) Яни понимает: что-то с его другом неладно.

— Мы тебя звали.

— Я слышал.

— Не отвечаешь, не выходишь. Заболел, что ли? Крум устало улыбается.

— Ты такой с тех пор, — Яни упорно смотрел прямо в глаза другу, — как мы отвезли «пежо» Паскалу. То есть я отвез, а ты куда-то исчез.

Яни замолчал. Подошел поближе и сел на кровать, застланную красным покрывалом. У другой стены — кровать Здравки, так же аккуратно застланная. Кровати совсем одинаковые. Только над Здравкиной висит худенький, насмешливый и вместе с тем печальный Буратино. Взглянув на него, Яни вдруг вспомнил, как сползала с лица Паскала улыбка.

За дверью послышался легкий шум, будто мышка пробежала. Дверь бесшумно отворилась, и вошла бабушка Здравка с подносом, разрисованным крупными цветами. На подносе стояли розетки с айвовым вареньем, два тяжелых хрустальных стакана с водой, и свет угасающего дня преломлялся и сверкал в выпуклых гранях стекла.