Большая игра - [18]

Яни кивнул:

— Грек. Но я родился в Болгарии.

— Идем! — тихо, но решительно позвал Крум.

Никогда он не думал, даже мысли не допускал, что Яни может так растаять из-за какого-то паршивого велосипеда. В этот миг он готов был даже поссориться с другом, но в глубине души сознавал, что все его мысли и действия продиктованы сейчас совсем другим и велосипед тут ни при чем.

— Ты поезжай на «пежо»! — сказал. Крум Яни. — А я буду толкать твой «балкан».

Круму не раз приходилось отвозить домой велосипед Здравки, если она вдруг заиграется и бросит его посреди улицы, так что Круму нетрудно было сейчас толкать велосипед Яни, крепко ухватив правой рукой руль.

— Привет! — крикнул им вслед Чавдар.

— Привет! — весело ответил Яни, устремившись вперед.

Крум въехал на широкую асфальтированную улицу, которая, казалось, карабкалась вверх вместе с росшими на ней зелеными деревьями по крутому холму, увенчанному кафедральным собором. Яни ехал впереди. По сторонам рядами стояли разноцветные машины, у пекарни, из которой шел аппетитный запах свежего хлеба, толпились люди, много народу было и перед овощным магазином, и перед угловым кафе с белыми круглыми столиками и тонкими витыми железными стульями, но Крум ничего не замечал. Люди, дома, улицы, мостовые — все сливалось перед его глазами в одну пеструю ленту, только звон тяжелых колоколов собора отдавался в ушах, и он не мог понять, что это — колокольный звон или оглушительный стук его собственного сердца?

Где-то позади остались Чавдар, школа, Лина в одном из притихших классов, где-то там навсегда остался и он сам, Бочка, вчерашний мальчишка с пустыря…

— Яни! — крикнул Крум, когда они въехали на шоссе. — Яни, подожди! — Его охватило непонятное нетерпение, желание немедленно действовать, в душе не осталось и следа былого уныния и безразличия. — Стой!

Яни подождал его.

— Держи! — Крум подтолкнул «балкан» к приятелю.

Теперь Крум был опять спокоен, уверен в себе, словно сбросил одежку, которая стала мала. И вдруг он ощутил с необыкновенной ясностью, что отныне каждый свой поступок он будет проверять прежде всего судом собственной совести. А жить по совести — это значит прежде всего думать не о себе, а о других людях, жить не только с открытыми глазами, но и с открытым сердцем, как говорила бабушка.

— Боцка, ты куда? — долетел до него крик Яни.

— Поезжай домой! — махнул рукой Крум. — И не говори никому, где я. Я вернусь попозже.

11

Стоило закрыть глаза, и Крум видел, как они целуются.

В сумерках не разглядеть лиц, но Крум ясно различал два сблизившихся силуэта. Подойти ближе он не осмелился, да и велосипед здорово мешал, но Крум упорно тащил его по незнакомым улицам, проспектам, перекресткам, руки онемели, но он все шел за Линой и Чавдаром, шел как загипнотизированный.

Потом они вошли в парк. Вдали от освещенных широких аллей, вдали от людей, в укромном уголке они целовались. Крум не различал их лиц, но отчетливо представлял, как Лина приподнимается на цыпочки и будто взлетает, даже время от времени отрывает от земли ногу, слегка сгибая се в колене, совсем слегка…

Даже плотно зажмурившись, Крум не мог прогнать это видение. Оно стояло перед глазами, просто голова разрывалась. И тогда Крума охватила твердая решимость во что бы то ни стало понять, что же происходит, когда человек растет, становится старше…

— Крум, Крум, сынок, ты что, спишь?

Стоя на пороге, бабушка озабоченно смотрела на него.

— Ты не заболел?

— Уроки учу, бабушка! — сухо ответил Крум, чувствуя, что слова застревают в горле.

Бабушка тоже услышала напряженность в голосе внука и, притворив дверь, бесшумно ушла.

Позже, не сейчас, он поймет, что матери всегда оставляют сыновей наедине с самим собой: так надо, так требует их возмужание, потому что настал тот долгий и мучительно-сладкий период, когда сын уже не ребенок, но еще не мужчина.

Но это Крум поймет позже, а сейчас он чувствовал себя одиноким, покинутым всеми. Душевное смятение сменилось гневом, благородным возмущением: как бесцеремонно врываются взрослые к тебе в душу, как портят все!

Чавдар, бесспорно, принадлежал к миру взрослых. И когда Крум искал наиболее точное определение того, что он видел и что пытался понять, на ум приходило слово «похитили».

Лина была похищена Чавдаром. Конечно, похищена! Это слово оправдывало кипевшее в Круме возмущение, делало его гнев справедливым, а планы спасения его Дульсинеи реальными. Да, да! И нечего тут смеяться!

Яни, Дими, Евлоги, Андро, Спас, да и ты, Иванчо, нечего вам хихикать!

Все мы читали историю приключений благородного испанского рыцаря, а у всякого настоящего рыцаря есть своя Дульсинея, хоть и не Тобосская.

Лину нужно спасти, вырвать из цепких лап Чавдара.

Крум зажмурился и вдруг совершенно ясно увидел руки Чавдара: на одной серебристые часы, на другой — серебристый браслет. Эти руки обнимают хрупкую фигурку девочки. Она вздрагивает, словно хочет вырваться, убежать, и в то же время тянется к этим рукам как зачарованная. И вдруг замирает.

Чавдар сильный, крепкий, но и Крум не из трусливых. У Крума есть верные друзья, он чувствует их поддержку и готов сразиться с любым похитителем…