Большаки на рассвете - [62]

Вдруг Юзукас замечает свою руку, она лежит на белых кружевах подушки, маленькая, грязная, в трещинках, как песья лапка. Он быстро прячет ее, натягивает до подбородка одеяло и чувствует, как горят у него оцарапанные осокой ноги, потрескавшиеся от бурой болотистой воды. Быстрыми, решительными, но легкими шагами подходит тетка. От нее пахнет духами, она наклоняется над ним, протягивает руки к нему, замурзанному, утонувшему в чужой постели. Тут как тут и бабушка. Обе ничего не говорят, только смотрят на него, но лица у них такие разные: холеное, пахучее, с блестящими глазами — у тетки, изъеденное морщинами, старое — у бабушки.

Юзукаса долго купают в белой ванне, трут голову, и руки опять разные: неуловимые, ныряющие в белую пену руки тетки и старые, медлительные — бабушки: притронутся к его телу и долго не могут подняться вверх.

И вот он сидит в высоком кресле, болтает ногами, изображая баловня, берет из белой тарелки черные; спелые вишни. «Ты чего ногами болтаешь?» — говорит тетка, и солнце, искрящееся в зеркале и на посуде, тотчас меркнет: за окном хлещет надоедливый осенний дождь, и мысли Юзукаса снова переносятся в поля, где ветер бьет в распахнутую грудь, где желтеют кустарники и увядают цветы. Юзукас задумывается, наклоняет чашку, и чай проливается на скатерть. Тетка шлепает его по руке, начинается ссора. Скрип стульев, торопливые шаги, шорох плаща. А виноват во всем он, хоть провались сквозь землю. «Не смей трогать ребенка! — кричит бабушка. — Ты меня не учи, я знаю, что делаю, семерых вырастила и тебя, милая. И его выращу!» — «Ради бога, прошу тебя, не заласкай ты его», — говорит тетка.

Хлопают двери, в комнату врывается дождь. «Ешь», — говорит бабушка. Ешь да ешь. Хочешь не хочешь — все равно.

Когда он остается вдвоем с бабушкой, она ему все разрешает, можешь хоть на голове ходить. Бабушка жарит блины, латает его одежонку или вяжет носки — на стеклах оседает пар, в горшках что-то булькает. «Сейчас она придет. Увидит… Это ее…» — говорит бабушка. Она — это тетка. А они с бабушкой, как заговорщики, всегда заодно. Иногда тетка и бабушка ссорятся. «Вот и поезжай в свою деревню!» — кричит тетка, и бабушка никак не может кончиком спицы попасть в петлю и вытянуть ее.

По вечерам Юзукас стоит у окна — когда же отец придет? — и смотрит на рельсы. По ним, разбрызгивая искры, грохочут ночные поезда-странники, мужчины в железнодорожной форме стоят на подножках, мелькают розовые, зеленые или желтые огоньки.

По вечерам в этом доме тихо звякают стаканы и тарелки: сюда приходит хозяин — низенький мужчина в комбинезоне, испачканном сажей. Он снимает возле печки рюкзак и вытряхивает из него уголь. Теперь за столом сидят трое. В печи ярится пламя, бабушка ставит на стол еду, а тетка толкует с хозяином о том, что работа у поездного кочегара вполне доходная, от службы в магазине тоже кое-что перепадает, — вот, это варенье, — тетка тычет замасленным ножом, — откуда, думаете?.. Лица горят, глаза темнеют, хозяин встает и ворошит угли («Хорошая штука — уголь»). По вечерам, смыв сажу, хозяин жадно откусывает белую булочку, намазанную маслом, косится на чужого ребенка, и тетка из кожи вон лезет, чтобы понравиться низенькому.

Поутру Юзукас и бабушка направляются на базар — старуха кутается в широкий платок, берет с собой плетеную корзину, пахнущую клубникой.

Мощенная булыжником улица то карабкается на пригорок, то срывается вниз, туда, где шумит-гудит просыпающийся город, исторгая из труб клубы дыма и пара. Юзукас останавливается у витрин магазинов, у фотоателье, там, в окне, выставлена и его фотография — жалобно смотрит на него почти незнакомый мальчик, дитя чужой любви, дитя бедности и лишений. Юзукасу почему-то стыдно смотреть на себя, он замедляет шаг возле молокозавода — серого здания с сырыми, будто ошпаренными стенами, дрожащими от гула сепараторов. В темном проеме дверей спортивного зала, Мимо которого Юзукас с бабушкой тоже проходят, порой мелькают боксерские перчатки или мячи. За воротцами рынка Юзукас видит старух, сидящих за столиками и зорко стерегущих груды фруктов, бидоны с молоком. Больше всего его привлекают серые жестяные банки со сгущенным молоком и ароматное мороженое, которое продавщицы почему-то зачерпывают ковшиком. Но бабушка болтает со старухами, словам конца нет, не до мороженого ей. Однажды Юзукас увидел, как в бабушкину корзину запустил руку замурзанный цыганенок да еще подмигнул ему, как сообщнику, своими черными глазками. Юзукас промолчал. Цыганенок с украденной булочкой шмыгнул в толпу и давай над ним смеяться, язык показывать. Каких только людей на свете нет!

Всякий раз, когда они, сделав все покупки, возвращаются через высокие заржавевшие ворота, из глубины сада, где стоит зеленый домишко с крылечком, выходит дебелая женщина и окликает их. Она торопится, тяжко ступая по садовой траве, и еще издали протягивает ему булочку. Вспотевшая, запыхавшаяся, в платье, запачканном мукой, она выносит ему пахучую, еще теплую булочку. Кто она? Почему каждое утро угощает его?

В долгие полуденные часы он пропадал на чердаке, в складике, где крепко обосновался. Старые тряпки, стулья, кресла, статуэтки, всевозможные механизмы — чего там только не было! Целыми днями он что-то чинил, высекал, долбил, вытачивал, не замечая голубей, влетавших и вылетавших через крохотную щель в крыше. Но Юзукас чувствовал, что где-то на железнодорожной станции или в старом порту, в пригороде, возле реки, эти его постукивания отдаются сухим негромким эхом, почти бесследно исчезающим в городском гуле.