Большаки на рассвете - [30]

Прикрывая руками лицо, чтобы его не ушибли какой-нибудь летящей табуреткой, снует Юзукас, который не в силах понять, почему они не могут по-человечески договориться, объяснить, чего друг от друга хотят. Юзукас презирает и отца, и мачеху.

Собрав свои проявители и закрепители, ретируется со двора Криступаса и фотограф — бог даст, поспокойнее место найдет. Но куда там! Приютится у кого-нибудь на день-другой и снова возвращается к Криступасу. Волны злости пенятся, брызжут в лицо старика — они куда ядовитее, чем его химикаты. Криступас поднимается на чердак и просит прощения за себя и за жену.

Такое вот творилось тут, когда Казимерас предложил назначить бригадиром своего брата, не успевшего еще и раны залечить. Он, надо думать, знал про Криступаса далеко не все. Целыми днями Казимерас либо ловил на озере карасей и линей, либо, сидя в своей избе, часами глазел на большак. О том, что делается в деревне, Казимерас и знать не хотел, и только изредка до него доносились обрывки звучавших там, в долине, песен и брани.

Криступас присылал к нему своего мальчугана, чтобы одолжить спичек, табака, соли и прочего.

— Когда вы мне корыто вернете, которое брали, чтобы ребенка купать? — напоминал Казимерас. Одалживал он неохотно, хмурясь. — Все клянчите, своим обзавестись не можете. Только норовите у других… — говорил он, латая челноком сеть или вытряхивая из трубки пепел.

Казимерас льнул к Накутису, Ужпялькису, Каушпедасу, хотя и понимал, что он для них чужой. Частенько он хаживал в местечко, собирал всякие слухи. Чутье подсказывало, что теперь его время — за все ему воздастся. Соседи, что побогаче, стали уважительнее говорить с ним. Заходили они и к нему домой. Казимерас ловил каждое слово и порой разговаривал с ними так, будто был хозяином всех этих полей. Если кто-нибудь упоминал о брате, Казимерас морщился. Шалопут. Он что-то утаивал от самого себя, и что-то невысказанное было во всех его делах и мыслях. Ни с того ни с сего он становился злым и раздражительным. Стоило ему только подумать о брате, как мысли его теряли стройность и вспархивали, как напуганные птицы.

Еще больше все запуталось в голове Казимераса после разговора с Барткусом. В тот вечер, втянув голову в плечи, Казимерас брел из забегаловки домой: дернул же его черт за язык — предложить в бригадиры брата Криступаса! Более неподходящего для такой должности человека днем с огнем не найти. То, что работа бригадира не сулит Криступасу ничего хорошего, Казимерасу было ясно. Но он не сомневался — брат согласится. Ему дай только волю, — ухмылялся в сумерках Казимерас.

Кто-то неизбежно останется в проигрыше, только не Казимерас. Горластая, самоуверенная Константене даже не заподозрит, что она лишь орудие в чужих руках. Ее хлебом не корми, только дай выступить на собрании, подписать акт; дай ей почувствовать, что нынче ее власть, но пусть председательша знает, как быстро этой власти можно лишиться. Чем больше Константене будет зависеть от других, тем пуще будет кичиться.

В тот вечер, когда Казимерас брел из забегаловки, эти мысли просто не давали ему покоя: он то весь напрягался, то вскидывал голову, то снова съеживался… Перед глазами то и дело мелькало продолговатое лицо Константаса; Криступас похлопывал рукой по крупу оседланного скакуна. («Ему дай только волю», — снова ухмыльнулся в сумерках Казимерас.) А что, если брат в яму полетит?.. Как будто не знаешь, думал он, ты ведь уже раз с Мильджюсом встречался, разве не помнишь, что он тогда сказал… И Ужпялькис — какие слова он однажды бросил тебе в лицо… Константене всегда выкрутится. А Криступас влипнет. Посмеет ли он, Казимерас, усесться тогда в теплое, согретое братом седло?

И снова Казимерас увидел себя в забегаловке — сидит и разговаривает с мужиками, и все его, раскрыв рты, слушают. Только Криступаса тут нет — если он, привязав буланого к коновязи, войдет, все разговоры мигом прекратятся. Казимерас видит себя, не спускающим с дверей глаз. Что-то уже сказано шепотом, о чем-то Казимерас уже договорился, и ничего не изменишь. Опасность ему не грозит, его никто не тронет. Теперь рядом с ним может примоститься и Криступас, под ногами которого яма. Брат ее выкопал, брат и подскажет, как в нее не провалиться. Криступас будет носиться по соснякам, мчаться туда, куда понесет его буланый, сверкающий своим крупом. И еще лицо Константаса, застывшее, изумленное, еще его панические слова — только бы не услышали. Ша, тише. Берегитесь! «Тпру! Но!» — орет во всю глотку Криступас. «Ты… там…» — это все, что может сказать своему брату Криступасу Константас. Но он, Казимерас, который все знает, тут ни при чем. Казимерас ловит в расставленные силки зверьков. Он закусывает в местечковой столовой, перечисляет кое-какие фактики, но, странно, они касаются не Накутиса, не Константене, а его брата Криступаса: тот никогда никого не заподозрит. Рано или поздно Криступас вылетит из седла. А те двое еще будут держаться. Их просто не возьмешь. Кто-то должен быть козлом отпущения, и вот тогда явится он, Казимерас. Явится и скажет: «Мой дед был экономом, и я…» — «А что, у вас с Криступасом разные деды, что ли?» — «Он не такой, для этой работы не подходит». Потом Казимерас видит себя с веретеном в руке, сети чинит — на рыбалку поедет. Туман, разбухшие от дождей поля, где-то слышны голоса женщин, хлопочущих на огородах, потом: «Оп! Но! Оп!» — молотилка увязла.