Болотное гнездо - [54]

Он хотел было расспросить Веру о Кате, но тут снаружи послышался шум, хлопнула дверь, и в будку влетел взволнованный техник.

– Там, командир, ящур на драндулете прикатил. Как кобель с цепи сорвался. Я его хотел послать куда подальше, а у него на пиджаке ордена. Тебя требует.

– Я сейчас выйду, – поглядывая на Веру, сказал Санька. – Пусть подождет.

– Я жаловаться буду! Министру авиации напишу! – дребезжал, рвался старческий голос. – Чего он там спрятался? Пусть выйдет и с народом поговорит, ответит за свои хулиганства.

– Он там с агрономшей, – послышался голос Карасева. – Сейчас выйдет.

– A-а, не успел прилететь и уже шуры-муры разводит, – заклекотал все тот же голос. – А ну, вылазь!

Будку сотряс удар, точно кто-то выстрелил по ней из ружья.

– У вас что тут, все с ума посходили? – сказал Санька и вышел наружу. И тут же получил палкой по спине. Не понимая, в чем дело, он отскочил в сторону, принял боксерскую стойку. И опустил руки: перед ним стоял его собственный родной дед. Выпучив от злости глаза и кривя рот, заносил он палку для нового удара.

– Дед, дедушка, ты чего! – воскликнул Санька. – Чего размахался, а?

Дед на секунду остолбенел, палка застыла в воздухе.

– Санька! – узнал он. – Так это, значит, ты над станцией кружил.

– Я, деда, я, – сознался Санька.

– Значит, ты, – недобро протянул дед. – Хорош внук, ничего не скажешь. Всю деревню на дыбы поднял. Ты на кого, поганец, кулаки выставил, а? На родного деда?

– Так я тебя хотел увидеть, – начал оправдываться Санька. – Дай, думаю, погляжу.

– Кто разрешил низко летать, а? Иль думаешь, я не знаю, на какой высоте вам разрешается летать? Иль думаешь, тебе все позволено? А я говорю: не позволено!

– Да чего вы все на меня? – взмолился Санька. – Что, тут самолета не видели, что ли? Чем палкой махать, ты бы сначала разобрался.

– А ну, давай в машину. Я тебя на станцию свожу. Посмотришь, что натворил. И пусть на тебя посмотрят. От твоих выкрутасов свиньи забор повалили, парник разнесли. Все грядки потоптали.

– Да не думал я, что так получится.

– Не думал, говоришь? Вот они на тебя жалобу напишут, тогда задумаешься, да поздно будет. Я вот еще начальству твоему позвоню, пусть они тебе штаны снимут и выпорют.

Сплющив губы, дед развернулся и, опираясь на суковатую березовую палку, захромал к видавшей виды «эмке», которую когда-то перегонял из города на станцию Санькин отец. Машина заурчала тихо, но ровно и, покачиваясь на ухабах, покатила к дороге на станцию.

«Вот и встретились, вот и поговорили», – подумал Санька, провожая взглядом машину.

Когда-то Старая Елань была знаменита церковью, лесопилкой и Санькиным дедом. Церковью – понятно, строили ее еще в прошлом веке, и стояла она, как невеста, на взгорке, радуя глаз всей округе. Знатоки говорили: чем-то она напоминает знаменитый на Руси храм Покрова на Нерли.

Лесопилка находилась сразу же за селом, о ней не стоило бы упоминать, если бы не пожары. Почти каждый год в одно и то же время, где-то в середине лета, загорались сваленные за селом около леса опилки, белый густой столб дыма поднимался выше и надолго подпирал бледное высохшее небо. Слава деда пошла через эти пожары. После войны назначили его начальником пожарной команды, и он, сохранив фронтовой запал, поставил дело на военный лад. Появляясь в серой брезентовой куртке, из-под которой выглядывала командирская, защитного цвета гимнастерка с позвякивающими боевыми медалями, он в дни пожаров собственноручно вывешивал указ о мобилизации населения, в основном молоденьких женщин и подростков, мужчин-то в селе было раз-два и обчелся, выстраивал их по ранжиру около магазина и с песней вел к лесопилке на борьбу с огнем.

По его команде крыши близлежащих домов накрывали мокрым брезентом, простынями и прочим подходящим для этого дела тряпьем, сухие смолевые заборы сносили, вокруг пожара создавали полосу отчуждения. В дни пожаров дед жил в специально оборудованной будке, которую передвигал на линию огня, чем вызывал настоящую панику в душе бабки Матрены. Несколько раз за ночь она приходила с проверками, маскируя свою подозрительность то пирожками, то горячим чаем.

Матрена всю жизнь ревновала мужа, и, надо сказать, повод для этого был. Как-то еще в молодости уехал Михаил Осипович на охоту. Прошел день, другой, нет его. Матрена ударилась в панику. Или на охоте что случилось, или на банду напоролся. Время-то было тревожное, по лесам бродили недобитые колчаковцы. Оставила Мотя детей на соседку, запрягла лошадь – ив розыски. Уже под утро нашла мужа на Иннокентьевской заимке. Сидит Михаил Осипович живой и здоровый, обнявшись с молодухой, и орет песни. От крика под потолком трехлинейная лампа мигает. Тут уж Матрена не выдержала. Достала из-под сиденья ружье и саданула через окно по лампе. На заимке поднялась паника. Сорвавшись с привязи и повалив прясла, умчались в лес лошади, остервенело залаяли собаки. Спустя минуту началась ответная стрельба. Огненными бичами стегали темноту выстрелы, гулкое эхо металось по распадку, поднимая на дыбы тайгу. Но Матрена была уже далеко, нахлестывая лошадей, мчалась она на станцию.