Тут мысль запнулась за то гнусное, что принесла в их дом анонимка и что несомненно было правдой. О, как возликует Клара, узнав, что он струсил. Это будет окончательный, не подлежащий обжалованию смертный приговор ему как мужчине. Он будет при ней. Под ней. Мочалкой, которой трут задницу… Бывали мгновенья, когда он готов был расшибить, расколотить все вдребезги, послать всех и вся к разэдакой и разтакой и, хлобыстнув дверью, уйти навсегда. Но уже замахнувшись, уже решившись, уже оттолкнувшись, он вдруг замирал от ледяного страху: а как потом? Опять сначала? И сразу дряб, пятился, трепетал, как пес под плетью хозяина… Это так. Так было и так будет. Так! Будь проклято все — так!..
От сознания собственной обреченности Ивась даже застонал. Турмаган для него — единственная, последняя возможность распрямиться, стать тем, кем создала его природа. Или — или. Никакой золотой межи. Либо он сломит себя, пересилит страх, или отвращенье, или черт знает как это называется, вгрызется здесь в работу, обретет силу и власть, либо останется жалким подкаблучником-рогоносцем…
Распаляя себя, он придумывал себе разные прозвища — одно другого злее и неприятнее. Но разъяриться по-настоящему не смог, и от выделанной злости тоска не убывала и отчаянье не проходило, но все-таки мысль о попятной отлетела, и хоть не отдалилась насовсем, и подманивала, и задевала, однако бессильна была свернуть Ивася с крестного пути…
В полубалке, занимаемом «мехтроицей», было по-солдатски чисто и прибрано. Лишь на четвертой верхней полке постель оказалась не заправленной, одеяло скручено, подушка сплющена.
— Тут художник живет, — сказал Егор, указывая кивком на неприбранную постель. — Закирял парень. Теперь отходит. Говорить и двигаться начал. Тихий такой, вежливый. Прямо интеллигент чеховский — и вдруг загудел. Да как. Без просыпу… Садитесь. Чай организуем.
— Не беспокойтесь.
Едва Ивась присел, как появился Остап Крамор. Борода измочалена. Глаза вовсе сузились, ввалились. Вокруг них багровые запойные подтеки.
Он хрипловато представился от порога и тут же обессиленно прилепился непослушным еще, невесомым телом к уголку табуретки. Громко выдохнул, энергично растер ладонью лицо, еще раз выдохнул и, наконец, спросил:
— С кем имею честь?
Ивась назвался, рассказал, зачем приехал сюда.
— А название у газеты есть? — спросил Крамор. — Нет? Тогда рекомендую окрестить новорожденного немедленно. Предлагаю назвать «Одержимые». Не согласны? Напрасно. Одержимость — главный двигатель всех, кто тут ратоборствует…
— М-м, видите ли… — замялся Ивась, — партийные газеты, как правило…
— Знаю, — перебил Остап Крамор и неожиданно загорячился: — Знаю. Но здесь все вопреки правилам. По правилам надо бы сперва город, бетонки, водопровод, электролинии, а уж после — нефть. Здесь — наоборот.
— Точно! — громко и восторженно подхватил Егор. — Для нас одно правило — дать нефть. Сегодня. Немедленно. И как можно больше. А город… Построим! Бетонку… Проложим! И болота и непогоду… скрутим!
— Я же сказал — одержимые! — Остап Крамор даже ладонями пришлепнул. — Недавно с одним познакомился. Василенко Иван. Шофер. Полный световой день работает. Минимум — двенадцать часов. И не за премию, не за карьеру… Хозяин Турмагана. И отчего он такой?
— Отчего же? — обратился Ивась почему-то к Егору.
— Как тут объяснить? — Егор ищуще огляделся, будто поблизости лежал нужный ответ. — Вам когда-нибудь приходилось так уработаться, чтоб руки, ноги дрожали и перед глазами круги? Ладно. Понял. По кино да по книжкам знаете. Оттого и загадочно… Наш мастер Фомин — не слыхали такого? — железный мужик. Никаких уважительных причин не признает. Взялся — конец, расшибется, но сделает.
— Что-то слышал, — соврал Ивась, чтобы подбодрить, подтолкнуть Егора.
— Еще бы! — обрадованно подхватил тот. — Фомин наш Турмаган распечатывал, первую промысловую скважину бурил. Так вот у него, у Фомина, поговорка есть: «Струна поет, пока натянута». Уловили?
— Н-не очень чтобы…
— В апреле нынче буровую нам тащили. Спешили до ростепели. Буровики, монтажники, дорожники — в одной упряжке. Под ногами качается, хлюпает, пищит. Прем! Почти по брюхо в болотине вязнем — тащим! На крайнем пределе машины и люди. Две недели — сорок километров. День и ночь. Глотки сорвали. Тиной насквозь. Руки тяжелей чугуна. Доползли. Поставили. Забурились. Когда дизели реванули… Глянул на ребят — они будто чуток тронулись. На что уж Фомин. Сколько лет мастером. Наверное, этих скважин не одну сотню насверлил. А и он дрогнул… Кругом вода ржавая, няша — ни подъехать, ни подойти — буровая гудит! Куда усталость делась! Сквозь землю готов… Этот-то миг — самая дорогая награда. Мы — всемогущи. Мы — боги на этой земле… — Егор от волнения покраснел, рывком поднялся и стал торопливо наливать в чайник воды. — Сообразим все-таки чаек. Мигом. Электроплита собственной конструкции…
Едва Егор заговорил о том, как они буровую тащили, в душе Ивася вдруг что-то треснуло, сдвинулось или бог знает что там произошло, только ожила и зазвучала в ней какая-то доселе молчавшая струна. Ивась словно взлетел — высоко и круто, задохнулся от испуга и радости, неведомой доселе. «Еще раз. И повыше. К той черте… за которой взрыв…»
